Читать интересную книгу Любовь олигархов. Быль и небылицы - Александр Викорук

– А, может, я Абрамовичем стану.

– Сортир ты у него облизывать будешь за тысячу баксов. Если его дружки не уроют. Абрамовичей десяток-другой, а сортиров у них сотни у каждого. Где ты и будешь.

– Ладно, мужик, не пыхти. Никто тебе платить не собирается, – хмыкнул парень и пошел дальше.

Через неделю, после прохладных августовских деньков, пришел сухой и теплый ветер. Днем сильно припекало солнце, шли последние дни смены. Петр сговорился с Анжелкой пойти в заброшенный колхозный сад за яблоками.

Сад тот насажен был больше тридцати лет назад, когда и жизнь была другая и Петр был работящим молодым мужиком, жива была его молодая женушка. И бегала у дома по травке маленькая несмышленая дочка, которой в радость были и голубые мотыльки, и пуховые котята, и простенькие цветы в огороде. Сад садили большой, в расчете на богатый урожай, сажали весело, с задором, шутили, что яблоки уже в коммунизме собрать будут. А потом вышла сильно морозная зима, под сорок. Деревья трещали и лопались, хлестко, как патроны, брошенные в костер. Сад поморозило, его и забросили. Но половина деревьев кое-как выжило, выбросили пару-другую листочков. Мертвые ветви обломились и сгинули с годами. Деревья коряво невпопад разрослись, выправились – и начали родить яблоки. Дрозды их расклевывали, налетая стаями, ребятишки из деревни ходили, сбивали палками и хрустели сочной сладкой плотью. Взрослые заходили набрать сладких дармовых яблок.

Петр нес корзину, радуясь теплому ветерку и солнцу, рядом шла Анжелка, румяная и свежая, с улыбкой на губах. Зашли в самую гущу сада по тропинкам, которые протоптали коровы. Тишина и солнце. Петр шестом сбивал яблоки. Они яркие, румяные сверкали боками, падая в листве. Некоторые сильно бились о толстые ветви и брызгали соком. Уцелевшие Анжелка складывала в корзину. Медленно переходили от дерева к дереву, высматривая самые крупные яблоки, словно яркие фонари, сиявшие в зеленой листве.

Петр тоже брал теплые яблоки, и трудно было удержаться и не надкусить. Белая мякоть сверкала на солнце и рот переполнялся сладостью сока. Щеки Анжелки тоже сияли, как яблоки, и грудь ее, обтянутая кофточкой, круглилась, как яблоки. Звенела тишина, сияло солнце, яблоки переполняли светом корзину. Петр чувствовал, как стали тесным брюки, он обнял Анжелку и коснулся рукой груди, потом расстегнул кофточку и утонул лицом в нежной груди.

Шелестели под теплым ветром листья, шепотом говорили губы Анжелки невнятные слова. Петр медленно освобождал ее от одежды, проникал все дальше, потом ветер их начал качать, как качал ветви с яблоками, и губы Анжелки вздыхали и лепетали, как листья.

– Это для нас, Анжелка, – привычно тихо приговаривал Ефимонов, – тепло, солнце, яблоки для нас, мы, как яблоки, мы живы, наша радость…

Ветер набегал теплыми волнами, касался листьев, их волос, распахнутой одежды, оголенной теплой кожи, улетал дальше в деревья, луга, и снова набегал новой волной.

Взгляд поверх Анжелки уловил силуэт, и Петр почуял холодок в груди. В мозаике листьев, ветвей проглянул мальчишка, тот бледный парнишка. Петр даже оглянулся, нет ли кого вокруг.

Парнишка странно двигался, как слепой, он тянулся руками к толстым ветвям яблоки метрах в тридцати. Петр увидел, что сверху с ветки свесилась веревка с петлей, и парнишка стал растягивать петлю. Здесь Петр сообразил, в чем дело, даже сердце на мгновение захолонуло. На ходу он подхватил брюки, бегом обогнул яблоню и побежал к парню.

– Не балую, парень, – зашептал Ефимонов, – нельзя так…

Он обхватил худое холодное тело парнишки и прижал к себе, стараясь согреть его, пытаясь прикосновением расшевелить, доказать, что не так все.

– Зачем? Не шали, – шептал он, распутывая веревку, и сбросил с безмолвной, обморочной головы петлю. Петр прижал бледное лицо к щеке.

– Глянь вверх… там солнце, яблоки, листья – все твое, для тебя, для твоего папки, для твоих детишек будущих.

По лицу парнишки потекли слезы, гримаса боли сжала глаза.

– У меня, – залепетал парнишка, – не получается с девушками…

– Ты что, – горячо зашептал Петр. – Они все хотят тебя, любят тебя, только приди… Со мной идем.

Он медленно вел его к Анжелке, которая все видела и с испугом смотрела на них, придерживая на груди расстегнутую кофточку.

– Вот, чудак, чего удумал, – говорил Петр, обращаясь к Анжелке. – У всех получается, а у него нет, получится у тебя. – Скинь, – кивнул он Анжелке, и она сбросила кофточку.

Петр прижал его руки к груди Анжелки.

– Теплая, как яблоко, закрой глаза. А ты обними.

Анжелка обняла парнишку и коснулась губами глаз.

– Это как в мамке. Все знаешь и умеешь. Они все любят тебя, ждут, хотят.

Петр освободил его от одежды.

– Анжелка, встань коровой, дура. Бычок пришел. Ты вот так держи за грудь, у нее, как у девки, сиськи. Толкай, толкай… Говорил не получается. Чего придумал, дурень… – Петр полюбовался на свое творение. – Давай, теперь гони, чаще.

Парнишка содрогнулся и со стоном прижался к Анжелке. Ефимонов засмеялся облегченно. Анжелка вся раскраснелась и довольная поправляла юбку, отряхивая сор.

– Ну, и хорош на первый раз, – довольно сказал Петр. – Теперь все знаешь, умеешь. А папке своему объясни, что деньги – это еще не все. Олигархам еще научиться любить надо. И веревку ему подари. Пусть сам повесится, если в жизни ничего не понял.

Когда наступит утро

В быстро сгустившемся сумраке раннего холодного октябрьского вечера между кустами жидкого московского скверика материализовались две смутные фигуры подозрительного вида. В черноте едва высвечивались две пары глаз. В них отражались яркие огни увеселительного заведения, расположенного напротив через небольшую площадь.

На идеально выглаженной поверхности фасада тепло и уютно светились задрапированные окна, а над парадным подъездом перемигивалась лампочками веселая надпись «Африка». У входа под сенью пластмассовых пальм два плечистых секьюрити игриво переминались в такт долетавшим из дверей зажигательным ритмам.

Дверь распахнулась, из ее жаркой пасти выпорхнул чернолицый гражданин с пылающей улыбкой. Он конвульсивно содрогнулся в волнах усилившейся переполненной эросом музыки – и покрывавший его свободный балахон с алым орнаментом заструился золотыми и красными вспышками. Гражданин что-то весело пролопотал ожившим секьюрити, помахал им бледными ладошками и снова нырнул в жаркое нутро заведения, игриво покачивая бедрами.

Красное зарево перелетело площадь, мелькнуло и погасло в двух парах глаз. В одних они оставили скуку, в другой паре глаз, что блестели чуть ниже, зажгли панический страх, следом послышался сдавленный испуганный всхлип и тонкий жалобный бабий стон.

– Молчи, – резко оборвал грубый мужской голос.

Тени сомнительного вида сдвинулись, едва заметно проплыли ряд кустов и пропали в густом мраке за будкой газетного киоска.

– Прибыли, – довольно проворчал мужской голос.

Тихо клацнул о металл ключ, скрипнул замок, затем – шорох одежд втискиваемых в тесное помещение, сдерживаемое дыхание.

– Сейчас, – сказал мужчина, потом в тишине щелкнул выключатель. В углу, над полом будки, затлела и разгорелась красная спираль обогревателя. Мужчина и женщина сели на пол, привалившись плечами друг к другу, и протянули руки к теплу спирали. Несколько минут они молча смотрели на жаркое чудо, которое вливало тепло в их продрогшие тела.

Слабый красноватый свет обогревателя выделил во тьме обтрепанные рукава курток, поднятые засаленные воротники, нахлобученные по самые уши толстые вязанные шапки, из которых выглядывали распаренные холодом лица.

– Ну, Васька, – проговорил радостно мужчина, – сегодня тебе везуха. В нашем деле самое главное – личные связи. Без корешей никуда. Вместе в школе учились. Он потом на философа выучился. Так ведь горе оно от ума, – мужик хохотнул. – И при советах с хлеба на воду перебивался. А уж при олигархах вообще до ручки дошел. В киоскеры подался. Два года назад я на его теремок набрел, упросил ключ дать. И дал, понимаешь, Васька. Чело-ве-к! Я ведь в той жизни в упор его не видел. Да и где увидеть – из лимузина. Разве что грязью обдать, если не увернется… Слушай, а чего у тебя дурацкое имя такое?

– Деревенские мы, – припухшие щеки женщины раздвинула улыбка. – Папка с мамкой Василисой назвали. А я, вишь, городской стала.

– И я городской, а зовут меня Харя. Конечно, не родичи так положили. По ним был Дорохов, когда-то величали Хароном.

Мужчина хихикнул и протянул руку к одному из объемистых пакетов. С довольной улыбкой он стал вынимать из пакета припасы. На развернутой газетке появились начатый кирпич черного хлеба, куриная нога, кусок колбасы, пластиковая бутылка с водой, несколько соленых огурцов.