Читать интересную книгу Последняя надежда ссыльного Евсея Боровикова - Дибаш Каинчин

- Порешил бы кого из них... Чтоб не за зря. Но я не дурак.

- Не надо этого, Евсей, не надо. Не говори страшное.

Трудно, ой, нелегко было вначале Алтынай-Агафье вживаться: совсем другие обычаи, все иначе - совсем другой мир. Самое первое, знахарка-каргушка - (с церкви сняли крест, поп убёг) - тайно завела ее в баню, перекрестила, переименовала в Агафью. Насмешки, унижения, зависть. Даже злоба, проклятья, потому как Евсей был жених завидный. Но у алтаек обычай - камню лежать там, куда его бросили, жене - навечно быть там, куда ее выдали. Хорошо, что она не понимала языка, была молоденькой, наивной, и все нехорошее - в чем ее вина? - с нее как с гуся вода. Но вскоре заговорили, что нет избы чище, чем у Агафьи, нет огорода ухоженней, а как она вкусно готовит: "вот это у нее пиво!- с одной кружки день спишь, а на другой спотыкаешься", "и не присядет: то в избе, то на улке все успеват, чо-нибудь все делат, делат и делат". Это только у Агафьи все овечки с ягнятами, все коровы с телятами, это только у нее у всех кобылок жеребята. О цыпочках и гусятах и говорить не стоит. А как она косит! Как чист и широк у нее прокос! Если надо, она и с плугом справится. Все это потому что из чужого рода она, она не должна быть хуже, ниже. И больше всего, конечно, все потому что - что скрывать - она так любит Евсея. "И дети каки родились, особенно дочурка, прямо красавица писана".

Да она так любит Евсея. Хотя не все гладко было у них; не раз запивал Евсей, как все, после праздника или свадьбы какой, забывал про узду и вожжи, исчезал куда с друзьями, дрался там с кем ни попадя и не раз убегал к своей первой любови, к Серафиме, которая не дождалась его, а сейчас осталась вдовою. Тут за Агафью заступалась мама Евсея: "Найди его, поганца такого, сына сучьего, пригони домой!". И Агафья шла, находила, пригоняла домой с поленом в руках. А Евсей всегда слушался ее, каялся, клялся и, кот нашкодивший, с таким усердием принимался наверстывать упущенную работу.

- Сам бы сдался, но какой от этого прок. Вот если ты выдашь... Это должно понравиться властям. Нам лишь бы выжить...

- Ценой твоей свободы?

- На что она мне, если нет ее у меня. Не было и не будет.

- Братовья твои вернутся... Никитка, твой младшой... Мои вернутся.

- Вернутся ли... Не вернуться им... Но они поймут.

- А люди?.. Что они скажут!

- Люди?..

...Вот в руках у Агафьи коса. Жара такая, что голова вот-вот треснет, душно, дышать нечем. Нет сил у Агафьи, присесть бы в тенёчек, а еще лучше прилечь, вздремнуть бы чуток. Но впереди мускулистая спина Евсея в сверкающих росинках пота, его мощно ходящие лопатки, не знающие усталости, его громкое хыхание и треск, шебуршение скашиваемых трав. Даже не травы пред ними, бурьян стеной, дудки одни - всадник утонет в них. Но Евсей все же победил, пробился сквозь тот лес, тот урман. Тогда и Агафья пробьется, вымахает на свет, на травы шелковые, мягкие, где коса ее сама пойдет, и её покинет усталость.

- Нельзя, Агафья, рассупониваться, нельзя...

- А сам?..

- Не могу я больше...

Ах, как они работали! Как жадны были до работы! Всегда тянули наравне, тянули во всю мочь, коренной, конечно, всегда Евсей, на то он и мужчина.

Вот помнится одно лето... Редко бывало такое, медоносное выдалось то лето, потому и не забывается. Все, что имело донышко, было заполнено медом. Чуть было не доконал их тогда мед. От меда это только на языке вкусно, но работать с ним, добывать, снимать его, качать, таскать его - тяжел он, что тебе камень, хотя и говорят, что когда нужда и камень легок - работа почти адская. Вот лежат они вдвоем бревнышками у дверей омшанника, и не в силах встать, так ухайдахались, что больше некуда. Столько работ навалилось, что и готовить некогда: каждый вытянул на рассвете кружку теплого меду- и на весь день. Пчелы так и подгоняют, известно, короток их век, надо все вытянуть из них, снять с них урожай. Да еще они роятся, в день по три-четыре роя - тут глаз да глаз нужен, не дай бог улетит тот приплод! И еще надо утро-вечер, с росою, успеть покосить, - никак нельзя без сена. А на Агафье - коровы, четыре коровы и все молочницы, каждую подоить да телят их выпоить, и молоко то немалое не испортить, обратить в масло, в сыр, в брынзу - мало ли еще во что. И успевали они как-то. К тому же ночами повадился к ним медведь, видать, стреляный-перестреляный. Всю ночь сидят они с ружьями на засаде, не смыкают глаз, но на рассвете замечают - медведь тот все же утащил колоду. Так и не сумели они его наказать, пока - поди, совестно ему стало - и он сам не ушел... Вот лежат они бревнышками у дверей омшанника: "Ну, встали, Агафья, встали". - "Встали, Евсей, встали". - "Встаем, встаем... Сильные мы... мы все сможем..." Вот все же встали, вот доплелись до прохлады омшанника. Темно там, там они одни, вдвоем, никто их не видит... А работа?.. Да никуда она не денется. Сробится она, работа, не впервой... Это хорошо, когда ее, работы, много, когда ее невпроворот, это плохо, когда ее мало, и хуже некуда, когда ее совсем нету.

И кедр, кормилец благословенный, родил щедро в то лето, невиданный был урожай. И, как раз вовремя, будто по заказу, прошел чуть ли не ураган. Всю ночь гудели горы, раскачивалась, ломалась тайга, а когда вышли утром из избы, вся земля усыпана шишками. Вот опять началась работа, работа на износ, работа без пощады к себе. Два месяца собирали те шишки в мешки, на лошадях спускали их вниз, в заимку, шелушили ночами напролет. Опять: "Ну, встали, Агафья, встали..." - "Встали, Евсей, встали..." - "После отдохнем, после..." И в итоге той работы - радость тебе и веселье. Счастье приносит работа, богатство приносит. Все-все - от работы: и уважение, и утверждение в жизни. Это неправда, что дуреют от работы, наоборот, только от нее и умнеешь. Обжигаешься об нее и умнеешь. Всю зиму продавал Евсей тот мед, тот орешек, до самого Барнаула ездил. Вправду это: кто хорошо хочет жить, тот в работе когти рвет. Вот откуда у них, будто само собой, встало домище под железом. Вот почему у них среди тайги вдруг появилась пашня в четыре гектара. И, вот радость, машинку купили швейную, "Зингер" называется. К деньгам - деньги, к скоту - скот, к достатку - достаток. Это врут, когда говорят, что богатому плохо. Хорошо ему, что захочет, то и сделает, и обществу польза от него: помочь может, выручить может. От бедняка какой прок, что с него возьмешь его вши?.. И вот такая жизнь обернулась для них бедою, прямо таки трагедиею. Лежебоки языкастые дорвались до власти, будто волчья свара, отняли все нажитое. И этого мало - сослали, сослали, считай, в смерть, объявили врагами. Как ни думай, несправедливо получается, не по-божески.

- Не печалься, Агафья, не согнет меня тюрьма. Сильный я. У меня есть ты. Я вернусь к тебе. Много мне и не навешают. Я никого не обокрал, не убил, всего только убег.

Сорок стукнуло на днях Евсею, ступил он на тропу зрелости. Человек он цельный, задумает что - не остановится. И талант у него редкий - людей увлечь на что. А то, что он силен... В краю этом самым сильным считался Кувакин Афон. Тогда не то что в милиционерах ходить, все в каталажке отсиживался аймачной за дебоширство. Как "примет", так встанет, растелешенный, набычится у магазинчика. Огромный, кудлатый, прямо бугай племенной, купленный "обчеством" за большие деньги. "Ну, кто?! Кто, падлы?!" - гундит он на всю округу. Хорошо знает - мало кто отважится против него. Выставил себя Афон:"Бей куда хошь и как хошь!" Но если его не сшибешь, то от его сдачи считай себя калекою на всю жизнь. Вот Евсей раз в пасху застал его у Серафимы, потому - была не была - вызвался, жахнул Афона в уши, и того полдня приводили в себя... Только после этого Афон, как говорят, перестал выпендриваться, пошел "в органы". Там он на хорошем счету, - ему ли не знать повадки и нравы тех, кого он должен выявлять, привлекать и "особливо тех, у которых он обязан изымать незаслуженно нажитое".

- Вот тебе, Агафья, деньги. Заначка моя. Сейчас она мне ни к чему. Ты отдашь их секлетарю Колонаку. Много тебе придется писать заявлений. Вот он и постарается. Меня поноси... Поноси, ругай по-всяко... Власти - хвали, перехваливай. Ленина, Сталина там. Скажи, что бывшая батрачка. Право голоса себе проси. Без него ты никто. Об тебя ноги будут вытирать. В колхоз вступи. Это чтоб тебя от твердого налога освободили.

Передернулась вся Агафья от слов "твердый налог" и прильнула к Евсею. Не слышать бы ей тех слов, спрятаться куда, а еще лучше умереть, чтобы не достали ее те слова ядовитые. "Твердый налог - это карающая рука соввласти, - день деньской заявляются к ней налоговый агент Кирилл Вшивцев с тем Кувакиным. - И даден так, чтоб ты не смогла заплатить. Но мы с тебя до ниток стребуем. Это чтоб всех вас к ногтю!".

Не смогла Агафья нынче расплатиться с тем налогом-заданием. Засуха была, неурожай. И пришлось ей продать две коровы, овечек с десяток и - ой, как жалко! - машинку швейную "Зингер". Описали даже амбар для зерна. И сейчас неясно, где ей хранить урожай, если он будет. (Об этом в архиве имеется протокол допроса. Следователь: "Почему продала "Зингер" в другую деревню?" Ответ Агафьи: "Потому что не знала, что нельзя". - Д.К.) Не дай бог, и нынче будет засуха! Как она будет расплачиваться? Ей даже семена не оставили. Хлеб весь выбрали, детей нечем