Читать интересную книгу Дублет из коллекции Бонвивана - Александр Ольбик

Его очаровывал и звал куда-то сладостный сон. Как будто на сочинском автовокзале он провожает на экскурсию Злату с дочерью Никой - голубоглазой, стройной девчушкой. На ее голове пляжная, с большими мягкими полями и бахромой, шляпа, затеняющая, как у матери, лицо, когда они со Златой были в Крыму...

Они обе стоят в густой тени шелковицы, в руках у Златы пляжная сумка, на которой она сама вышила крестиком их московский дом на Старом Арбате.

Во сне он точно знает, что провожает своих любимых в последний путь, но никак не может найти слова, чтобы это им объяснить. И от этой невысказанности его томит страшная тоска и он взглядом пытается что-то им сказать, но в это время подъехал красно-синий экскурсионный автобус "Торпедо". Верх у машины был открытый и потому он долго смотрел на удаляющиеся головы своих милых сердец и махал, махал им рукой.

Во сне он знает, что из этой поездки на озеро Рица возвратилась только полуистлевшая в огне пляжная сумка, в которую какой-то человек какого-то государственного учреждения сложил все, что осталось от его Златы и Ники. Среди вещей - босоножка дочери. Она источает запахи гари. В газетном клочке он нашел золотую розочку с гранатом, которую он подарил Злате на ее тридцатилетие.

После гибели в автомобильной катастрофе любимых людей, Рощинский превратился в ходячий ледяной склеп. А чтобы не сойти с ума, он подолгу сидел один в комнатах и слушал любимые старинные романсы Златы: Вертинского, Козина, Изабеллы Юрьевой и более поздние - в исполнении Брегвадзе...Они, как сладкий сон, дурман очаровывали и пьянили его воображение, делая действительность более или менее сносной для дальнейшего существования.

Однажды, в особенно синий вечер (а такие вечера бывают в середине апреля), он прошел по знакомой, засаженной жасмином и липами улице и по деревянным мосткам спустился к морю. Слева, ближе к спасательной станции, он давно облюбовал оранжевую скамейку, повернутую в сторону горизонта. Компанию ему составили вороны с чайками и нырками. Вороны что-то отыскивали в морских водорослях, которые в изобилии выбросил на берег последний шторм, чайки, семеня своими субтильными лапками, ловили на ходу мошкару. А сколько в них было стройности и грации! И, наверное, не меньше сиротливости и непреходящего чувства голода...

Рощинский смотрел на море, на далекие маяки и ждал заката солнца. И, глядя на светило, к нему пришла странная догадка, каким-то мистическим образом связанная с ним самим и с ТЕМ, ради чего он последние годы жил и чему верой и правдой служил. Он думал, возможно, не новую, но для него, безусловно, впервые открывшуюся мысль: эта безумно раскаленная, непередаваемо животворная и так необходимая всему сущему звезда, рано или поздно погаснет. Случится это через миллион или миллиард лет - это неважно, важно другое: наступит ничто и это ничто, спроецированное из того непостижимого далека, назначает всему другую цену.Что-то обесценивает до нуля, а что-то подымает до гигантских расценок. Материальное, конечно же, девальвирует, а дух, душу наполняет особым смыслом, особой гармонией.

И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех - и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки - птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце - слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца...Возможно даже, сидели на этой самой скамейке...Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов...

И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово - завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.

Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене. Затем он, подняв с земли позеленевший от времени примус, отложил его в сторону и, взяв в руки саперную лопатку, принялся копать. То, что он хотел найти, было зарыто на глубине сорока-пятидесяти сантиметров. Это был небольшой целлофановый пакет, из которого он вынул еще один перетянутый бечевкой сверток и стал его разворачивать. На диван легли пачки долларов и Рощинский, послюнявив, пальцы принялся пересчитывать деньги. Их было много, и потому закончил он работу не скоро, его короткие толстые пальцы не очень проворно справлялись с ревизией.

Пересчитав и уложив пачки на место, он аккуратно их опустил в ямку и присыпал желтоватым песком. Притоптал ногой грунт и сверху кинул кусок толи, а на нее - примус...Он подумал, чтобы такую же ревизию провести основному его кладу, сокрытому во дворе, но отложил затею - устал, слишком волнительный был день...

Ему вспомнился один разговор с Авдеевой. Это, кажется, было на третью субботу, когда он с ней рассчитывался за уборку. Возможно, к этому вопросу ее подвигли 50 долларов, которые он ей заплатил: "Вы, Владимир Ефимович, наверное очень богатый человек, если можете так много платить..." А что он ей тогда ответил? Что-то вроде отговорки: "Богатый Рокфеллер, а я так себе...Но милостыню просить не буду..." Не мог же он ей пересказывать одиссею с советскими облигациями, которые он скупал по дешевке и складывал в пухлые чемоданы. Они находились у него под кроватью, были сборниками пыли и Злата часто его за это ругала. Да и не верила, что когда-нибудь этот "бумажный хлам" себя окупит сторицей. Идея в общем-то простая, как выеденное яйцо. Рощинский был неглупым человеком и прекрасно понимал, что советская власть взятое в долг у населения, обязательно вернет не в этом, так в следующем году.

Играя на человеческом стремлении иметь синицу в руках сегодня, Рощинский развернул широкую кампанию по скупке облигаций займа 1948-1957 годов. Часто бывая в командировках, он обзавелся посредниками, которые поставляли ему искомые бумаги, да и на стройках, на которых работал, он легко находил кандидатов поменять ценную бумагу в сто или двести рублей на бутылку пива или стограммовку, которые по утрам для некоторых дороже родной мамы. И пришла пора или, как он про себя говорил, - настал момент истины, когда государственные сберкассы стали скупать облигации по номиналу. Вот тут и открылись пыльные чемоданы Рощинского, а из них выпорхнули тысячи, сотни тысяч рублей, которые он тут же переводил в золото и драгоценные камни. Но не только из этого складывались его капиталы: на появившиеся деньги он организовал не один цех по производству бижутерии, художественных свечей, женской одежды с люриксом и джинсовых брюк.

Расскажи он об этом Авдеевой, кто знает, как бы она отреагировала может, эта праведница перестала бы к нему приходить, что для него было бы настоящей утратой.

... Он часто подходил к фотопортрету Златы, который в серебряной рамке висел в прихожей, и целовал его, гладил по стеклу рукой. В ящике трюмо остались ее вещи: маникюрный прибор, коробка с пуговицами, катушками ниток и маленькая подушечка с иголками. В углу, за шкафом, стояла старая швейная машинка, на которой она иногда шила, тоже осталась нетронутой, какие-то квитанции, записка, написанная ее рукой перед самым отъездом в Сочи: "Володя, пообедай без меня, я сегодня задержусь на лекции о международном положении". И много ее кофточек и платьев так и остались висеть в шифоньере, куда он почти не заглядывал. Боялся, что умрет от волнений.

Однажды наводя порядок на антресолях, он нашел маленький чемоданчик, в котором хранились вещи ее отца, тоже Владимира... Владимира Ароновича Непомнящего... Очень поношенная шапка-ушанка, кожаные коричневые перчатки с кнопками, тоже сильно потраченные временем, ибо их он привез после войны из Чехословакии, очки с черными дужками и часы в форме кирпичика - швейцарские, с отлупившимся никелем. И когда Рощинский повернул заводную головку вполоборота, секундная стрелка ожила и часы, после двадцатилетнего перерыва, снова начали отсчитывать вечность...И это больше всего поразило Рощинского. Все вещи тестя, кроме этих швейцарских часиков, он выбросил, а "кирпичик" положил на полку секретера. И не забывал каждый день их заводить...

И однажды, пребывая в страшной меланхолии, а было это на 8-е марта, он надумал изменить свою жизнь самым кардинальным образом. Он решил переместить свое бренное тело в те места, где они со Златой впервые встретились и где им было несказанно хорошо. Это был приморский городок на Балтике, куда он в молодости ездил отдыхать и где познакомился с москвичкой Златой. Тогда она была замужем за режиссером телевидения, но жизнь не сложилось и на этом перепутье и произошла их встреча. "А что меня в Москве, собственно, держит? - спрашивал себя Рощинский. - Да ничего, все, что мне нужно, у меня есть... А там море, улочка, где я ее впервые поцеловал, море, вдоль которого мы гуляли и любовались заходом солнца...Тишина и покой, а что мне еще надо?"