куда-то в укромные закоулки души. Потухшие взгляды, немногословные, брошенные раздражённым тоном, фразы – это выдавало в них обычных людей, подверженных усталости так же, как и все остальные. Выплеснув в Зюзино энергию, накопившуюся за время праздного пребывания при войске, они почти совершенно успокоились. Дневной переход окончательно лишил их сил, и теперь, отдохнув чуток, опричники взялись за удовлетворение самых прозаичных нужд: кормили и чистили лошадей, чинили сбрую, готовили ужин.
Андрей Колычев, отныне ставший «иноком», то есть монахом государевой службы, погладил Спорую, свою чалую кобылу, по носу. Та беспокойно пряла ушами и то и дело фыркала – её беспокоила висевшая на шее собачья голова, которая до сих пор источала противный, сладковатый запах крови. Подумав немного, Андрей снял омерзительное украшение и надёжно спрятал до утра, а лошади одел на морду сумку с овсом. Спорая с явным удовольствием захрустела зерном и вскоре пришла в себя.
Проверив коновязь, Андрей вернулся в лагерь. На ужин была ячневая каша с маслом, сытная и горячая. Панов, снова похвалив всех за «дело», разрешил выпить. Колычев, выполнявший обязанности виночерпия, налил всем вина из общего меха, который купил на собственные деньги. Выпив, опричники заулыбались и разговорились.
Панов, едва различимый в сумерках, прошёл к огню и прочистил горло, привлекая к себе внимание. Все остальные тут же умолкли.
– Братья опричники! Все вы, я уверен, горите желанием вернуться к славному войску князя Мстиславского, которого государь назначил воеводой, дабы покарать супостата, дерзнувшего ступить на святую землю Руси…
Панов сделал паузу и обвёл присутствовавших проникновенным взором, демонстрируя всем пример желания обрушить карающую длань на заклятого врага.
– … однако мы изберём иной путь – вторгнемся в земли врага с тыла. Мы проникнем в его земли так далеко, как этого не делал ни один русич, даже великий Александр, князь новгородский. Это обширный край, малолюдный, но богатый пушным зверем, лесом и рыбой. Мы пронесём стяг государев так далеко, как только сможем, и соберём дань на крайнем Севере, принудив тамошние племена отложиться от свеев.
Колычев, в детстве слышавший немного о скованных льдами землях, где полгода длиться день, а полгода – ночь, почувствовал слабость в коленях. Почему сразу не за край земли?
Среди опричников поднялся глухой ропот, но Панов, нетерпеливо подняв руку, принудил всех умолкнуть.
– Рассчитывайте на месяц, может, на два, путешествия в обе стороны. Если повезёт, мы выйдем к Белому морю, если нет – остановимся у какой-нибудь реки, по которой проведём новую границу. Пополним припасы в пути, а к сентябрю, ещё до наступления холодов, вернёмся домой.
Повинуясь жесту Панова, Колычев с мехом в руках снова обошёл опричников, наливая им вино. Кружки были преимущественно оловянные, но кое-кто пользовался и большими, глиняными. Даже если это было и ухищрение, Колычев имел на этот случай собственную чарку, выполнявшую роль мерной.
Хрипунов посмотрел в свою, кружку, наполненную вином, а потом на Колычева – и засмеялся.
– Дурак ты, инок. Ежели хочешь с человеком дружен быть, то наливай тому, сколько он просит. Хочет большую кружку – наливай большую, а если глупец, то пусть чаркой пьёт.
Хрипун рассмеялся, показав крупные белые зубы. Остальные опричники, вторя ему, зашлись хохотом. Колычев почувствовал, что краснеет, но, вспомнил, что разливать поровну приказал сам Панов, и возразил:
– Не дело это – в походе напиваться. И обирать товарищей – тоже не дело. Одежда у нас одинаковая, чёрная, и мера единая.
Хрипун побагровел, но остальные опричники рассмеялись ещё пуще прежнего. Панов смеялся громче всех. Вдруг он умолк и призвал всех к молчанию, хлопнув рукой по седлу, на котором восседал.
– Правду говорит инок Андрей: одежда наша – чёрная, а мера – единая, кровавая. Пейте вино, братцы, но не упивайтесь. Дорога у нас впереди дальняя и трудная.
Посидев ещё немного у костра, опричники улеглись спать. Колычев, увидев, где расположился Панов, решил незаметно подвинуть свои пожитки так, чтобы ему был слышен явно назревавший разговор. Как догадывался молодой опричник, он будет посвящён неожиданному походу в Карелию. Причиной наверняка было таинственное послание, которое гонец доставил в Зюзино, пока они отделывали Савлука. Переговорив о чём-то с глазу на глаз с Пановым, гонец тут же ускакал. Тогда этот эпизод остался почти незамеченным, но сейчас всё представало в совершенно ином свете. Помолившись, Андрей улёгся и закрыл глаза. Ещё через несколько мгновений он засопел – никто бы и не догадался, что на деле он бодрствует, целиком превратившись в слух.
Вскоре до него донеслись фразы, которыми обменивался Панов с Хрипуном и Клешнёй.
– Косматого взяли…как дело обернётся, не знаю…
«Косматым» называли Фёдора Басманова, виднейшего из опричников.
– Сам виноват, – послышался голос Хрипунова. – Не зря его Басурманом кличут…
– Уже кликали, поди, – вмешался Клешнин. – Пока весть донеслась, его уже отделали, это точно.
– Ты, Клешня, не говори глупостей, – почти прорычал Панов. – Может, он живой ещё…
Тихий смешок Клешнина в ночной тишине прозвучал неожиданно громко.
– Чего ж ты в бега подался, Артём, если бояться нечего?
Панов только промолчал в ответ. Наконец, когда прошла минута, не менее, заговорил Хрипунов:
– Басурман и есть басурман – Москву татарам отдать! Кто ж он ещё?
Все трое рассмеялись. До ушей Андрея донёсся голос Панова, такой тихий, что, вслушиваясь, он едва не забыл о том, чтобы шумно сопеть, изображая спящего.
– Игумен его ещё после новгородского дела подумывал отделать, но тогда Косматые вывернулись. Но Москву игумен ему не простит, это все знают.
«Игумен» – так называл себя государь, возглавлявший «монастырское братство» опричников.
– А Корелу кто знает из наших, спрашивали уже? – послышался после непродолжительного молчания голос Панова.
– Да тайга там одна, гнус тучами и зверь пушной. Люди – ещё реже, и ещё дурнее зверя.
– Хрипун правду говорит, – вмешался Клешня. – Людишек там, считай, что и нету, и все некрещёные.
– Поганым идолам молятся? – спросил Панов с насмешкой. – Ну, на то мы и иноки опричные, чтобы привести их к Христу!
Вопреки обыкновению, ответный смех Хрипунова и Клешнина был тихим и непродолжительным.
– Культя, – так они звали Сашу Култашова, – кое-что слыхал, когда мы ещё в Ливонии стояли. Но совсем чудные вещи, вроде сказок…
– Ну, не томи, Хрипун, рассказывай – я люблю страшные сказки на ночь.
– Да такое… Не скажешь, что страшное…Говорят, люди там живут дикие, пришедшие с востока по тундре в незапамятные времена…Ни колеса, ни коня они не знают, грамоте не обучены…
– Ну, не они одни, – встрял Клешнин. – Ты ещё в школе литеры путал…
– Это ты путал, – огрызнулся Хрипун. – Помню, однажды…
– Ну, будет вам! Рассказывай, что