Читать интересную книгу Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

Нашедшая его по пути на работу медсестра вызвала «скорую», и мужчину доставили в больницу. По заявлению врачей, состояние его критическое.

Пострадавший находился в командировке во Владисте вместе с двумя коллегами. Все трое проживали в гостинице на другом конце города. Коллеги говорят, что не знают, как их спутник оказался в том месте, где с ним случилось это несчастье. В четверг оба они вернулись в Швецию.

дагенс нюхетер, 1 декабря 1997

ЗАГАДОЧНАЯ СМЕРТЬ В КАРОЛИНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

дагенс нюхетер, 16 декабря 1997

ПОЭТОМУ Я УБИЛА ЕГО

ТАК ЗАЯВИЛА ЖЕНА-МСТИТЕЛЬНИЦА

экспрессен, 10 января 1998

Мы лгали. Мы горевали не о Сверкере.

Тем не менее наши голоса дрожали, когда мы пытались объяснить, что произошло, — себе и друг дружке. Мы не понимали. Это была загадка. Но будем хотя бы откровенны. Горевали мы не о Сверкере. Вернее, не совсем о нем. А о самих себе и об ожидающем нас одиночестве.

Поэтому остается только констатировать, что вообще-то я ни капельки не удивилась тому, с чего началась вся эта череда несчастий. Сверкера всегда тянуло к шлюхам… И ты…

Отрывок из письма Сисселы Оскарссон

от 13 января 1998

(так и не отправленного)

Слишком поздно, МэриМари. Ничем не могу тебя утешить.

Но, когда я лежал этой ночью без сна, думая о тебе, мне кое-что пришло в голову. Помнишь «Недостающую Вселенную»? Она стала бы моим первым стихотворным сборником, если бы ее всюду не завернули. Но ты ее когда-то читала и, думаю, поняла, что в некотором отношении эта книга — о тебе. Я всегда подозревал, что у тебя не только имя двойное.

Дело вот в чем: у всех элементарных частиц во Вселенной имеются античастицы. Они образуют симметричные пары, притом что не выносят присутствия друг друга. Если они чересчур сближаются, то взаимоуничтожаются, превращаясь в свет.

При рождении Вселенной постоянные частицы возникали и разрушались. Поэтому Вселенная и состоит преимущественно из света. И лишь миллиардная доля этих частиц образовала обычную материю, вещество, из которого состоим и ты, и я, и весь мир. Но где же антиматерия? Где наше отражение, такое похожее на нас и при этом совершенно иное? Этого мы не знаем. Знаем только то, что здесь, в пределах досягаемости нашей мысли и разума, антивещества нет. Однако все расчеты показывают, что где-то оно обязано быть.

Вот, пожалуй, единственное утешение, которое, как мне показалось, я мог бы тебе подать, — мысль, что существует такое место, где этого не произошло. И я пожелал бы тебе такой способности — время от времени закрывать глаза и отдыхать в таком месте.

В то же время я знаю, что это невозможно. Что произошло — то произошло, и прошлое неуничтожимо…

Отрывок из письма Торстена Матссона

от 1 февраля 1998

(так и не отправленного)

испытание

Как только они появились в посольстве, она спряталась в туалете.

И сперва даже не стала включать свет, просто стояла в темноте, прижавшись лбом к кафелю. С закрытыми глазами, наверное, не знаю, знаю только, что вокруг нее было так же темно, как и вокруг меня. Темнота очень успокаивает. Почти утешает.

Ей бы хотелось и тишины, но от шума и голосов других гостей дверь не спасала. Хотя, в общем, ничего страшного — просто приглушенное журчание благовоспитанных разговоров. Можно пережить. Если чуть-чуть отдохнуть в темноте, то пройдут эти покалывания в языке и чувство легкого онемения в правой кисти. Как и головная боль, затаившаяся над правым глазом.

А ведь признаки налицо, хоть она не пожелала их замечать. Мне, собственно, это не так уж важно. Мэри всегда отлично ладила со своими иллюзиями, а мне всегда было проще поладить с Мэри, пока она их вот так лелеет. Уже много лет назад она внушила себе, что все в порядке и того, что однажды случилось у нее с речью, больше не повторится — что этого вообще случиться не может. Прошлое выстрадано и преодолено, прожито и осталось позади. Все стало иным. И она тоже. Стало быть, и покалывания, и онемение ровным счетом ничего не значат, и головная боль, да ну, наверное, все просто оттого, что Хокан Бергман возвращался через Балтику тем же рейсом. А она и не заметила — увидела его, только поднявшись с кресла, когда уже приземлились. Он сидел в следующем ряду после нее и терпеливо дожидался своей очереди на выход. Он явно не торопился, все указывало на то, что ситуация его весьма устраивает. Пусть министр и ее свита спокойно соберут свои бумаги и портфели. Когда Мэри наткнулась наконец на его взгляд, Хокан Бергман чуть улыбнулся, едва заметно подняв правую руку.

— Привет, Мэри, — сказал он тихонько. — С возвращением. Ну как тебе?

Мэри притворилась, что не слышит, отвела глаза и стала сосредоточенно надевать пальто. Но чувствовала, что он не сводит с нее взгляда.

— До встречи на конференции, — сказал он. — Интересно будет послушать твой доклад. Очень интересно.

Сморгнув, открываю глаза. Я полностью стала собой. Темнота уже не такая непроглядная, теперь я вижу. От прожекторов за наружной оградой ночь кажется серой, словно вот-вот рассветет. И очень тихо, но если вслушаться как следует, то услышишь в тишине множество звуков. Резиновые подошвы шаркают по линолеуму. Гремят ключи. Вот голоса — это Роситу в третий раз за ночь отпускают в туалет. Время от времени доносится пронзительный голос Анастасии из соседней камеры. Плачет она или поет на своем языке? Понять невозможно.

А уже завтра все это окажется для меня недостижимым. Останется лишь воспоминание, в сущности неуловимое. Быть может, я снова начну сомневаться, правда ли, что это случилось на самом деле, что я, Мари Сундин, дочь Херберта и Ренате, некогда жена Сверкера, к тому же главный редактор и член Бильярдного клуба «Будущее», провела целых шесть лет в Хинсеберге.[4] Осужденная за убийство.

Поверить в это я до сих пор не могу. Сегодня моя последняя ночь в тюрьме, а я до сих пор не могу в это поверить.

Куда более вероятно, что жизнь продолжалась так же, как прежде, и я, пройдя через период смятения и отчаяния и последующий курс кризисной психотерапии и генеральной уборки сознания, смиренно предпочла остаться верной женой. Наверное, я с головой ушла в работу и сделала стремительную карьеру, — когда все случилась, мое имя стало одним из наиболее часто упоминаемых в связи с предполагаемым новым составом кабинета министров. Да. Все могло сложиться именно так. Если бы я не подняла тогда руку, если бы не схватилась за провод и не выдернула его, я бы стала другой. Например, той женщиной, что стоит, прижавшись лбом к кафелю в туалете посольства, — министром международного сотрудничества, урвавшим пару мгновений, чтобы побыть одной перед тем, что предстоит сегодня в течение дня. Ведь каждая минута строго расписана. Сперва обед в посольстве. Затем отъезд на конференцию. Торжественное открытие. Ее собственный доклад. Другие доклады. Отъезд в гостиницу, надо переодеться. Ужин в ратуше города, название которого она вот уже мгновение безуспешно пытается вспомнить…

Полагаю, что память у Мэри работает не совсем так, как следует, и что это ее тревожит. Она винит в этом себя — будто все оттого, что она так целеустремленно попыталась уничтожить воспоминание о некоем дне семь лет тому назад, когда Анна вдруг возникла на пороге ее кабинета, оттиснув на ее жизни печать соответственно «до» и «после». Разумеется, пришлось научиться скорбно хмурить лицо, когда кто-то заводил речь о том дне, но это только наигрыш и притворство. На самом деле она не слышит, что говорится, слова успевают утратить смысл задолго до того, как достигнут ее барабанных перепонок. Столь же решительно она оттолкнула свои собственные мысли. И лишь несколько лет спустя осознала, чем за все это придется заплатить. Прежде она могла скользнуть в прошлое и выскользнуть из него, когда захочется, но теперь двери туда заперты. Уже нельзя спастись от невыносимой скуки заседания, вызвав в памяти одну из ночей Мидсоммара[5] с Бильярдным клубом «Будущее», нельзя услышать те голоса и смех или вспомнить ощущение, когда глубокой ночью грубый шерстяной свитер колет щеку, и не знаешь, да и не важно, на ком он надет, этот свитер, — на Магнусе, или Торстене, или Пере. Но она утратила не только эти ночи. Детство и юность, работа и первые годы со Сверкером перестали быть воспоминанием, превратившись в сухое знание. Она знала, что выросла в белом домике, что мать окрестила ее Мэри, а отец называл Мари и что она всю свою юность играла сама с собой, будто у нее двойная жизнь, что у нее есть второе «я», оно просыпается, когда она засыпает, и засыпает, когда она просыпается. Знала она и что мама погибла в автомобильной аварии, когда Мэри едва исполнилось двадцать четыре года, и что отец, страшно изувеченный в той же аварии, прожил еще четыре года — но вспомнить этого не могла. Все это были только слова. Вся ее жизнь превратилась в слова.