раздуть, обросла с течением времени пеплом. Пишите даже через силу, любезный Карл Христофорович! Плачьте, но пишите, творите – может быть, вам удастся раздуть скрытое пеплом пламя. Не получается писать – значит, ваше время не пришло. Или уже пролетело мимо…»
Попробовав плотно засесть за литературную работу, Ландсберг за последний десяток лет не раз убеждался, что эта самая работа не терпит не только коротких «кавалерийских наскоков», но и творения урывками. Будучи в большой степени педантом, Ландсберг попробовал было сделать свои литературные занятия плановыми, отведя им по несколько часов в день, но вскоре с огорчением убедился, что немецкий аккуратизм в писательском деле не помощник. К тому же, сосредоточиться на литературе все время мешали неотложные дела. То надо было завершать возведение своего дома, то захлестывали сиюминутные коммерческие хлопоты, то одолевали бытовые неурядицы. От этого происходили сплошные огорчения и росли сомнения в собственных литературным способностях.
Нынче он возвращался в Европейскую Россию с большими планами – и не только литературными, разумеется! Стряхнув с ног «прах проклятого острова», больше не надо тратить время и усилия на то, чтобы уберечь самого себя и семейство от бед, подстерегающих людей на Сахалине на каждом шагу.
Три года назад, вынужденный снова отправиться на остров после возвращения из японского плена, Карл для себя решил: он сызнова «запустит» свою коммерцию, посадит на ключевые посты надежных людей – и тогда у него появится много времени для того, чтобы еще раз попробовать раздуть в себе ту самую божью искорку, упомянутую Дорошевичем…
Однако остров лежал в разрухе, и множество больших и малых дел снова мешали ему сосредоточиться на литературных трудах. Потом мешали предотъездные хлопоты, и только во Владивостоке, уже купив билет и плацкарту до Санкт-Петербурга, Ландсберг вдруг с полной ясностью осознал, что не может ждать более и дня! Решено: он засядет за мемуары немедленно, как только очутится в вагоне! В лучшем писчебумажном магазине Владивостоке он купил две стопки отличной немецкой бумаги, а правление торгового дома «Кунст и Албертс», чьим представителем на Сахалине Ландсберг был еще в довоенные годы, преподнесло ему прощальный презент – модное французское техническое изобретение под названием «вечное перо Waterman».
Перед отъездом, бродя по Владивостоку в поисках гостинцев и сувениров для родных и знакомых, в небольшой лавчонке колониальных товаров он приметил массивный настольный письменный прибор. Вспомнив об этом, Карл немедленно отправился на поиски этой лавочки, отыскал ее и купил искомое – хотя при ближайшем рассмотрении прибор оказался весьма грубой работы. Клейма мастера найти на нем не удалось, однако лавочница клялась и божилась, что он имеет давнюю историю и некогда даже числился среди пиратских трофеев. В качестве доказательства хозяйка с гордостью демонстрировала сохранившийся на письменном приборе ярлычок с печатью.
– Представляете, сударь – ваш письменный стол будет украшать прибор, с помощью коего считал свои пиастры какой-нибудь Джон Черная Борода? Видите ярлычок? Я нарочно сохранила его! Вы читаете по-английски? Здесь написано: «Вещественное доказательство № 11. Собственность Королевской полиции Сингапура. 1880 г.»…
В пиратское происхождение письменного прибора Ландсберг, разумеется, не поверил, но все же купил его – из-за памятной для него даты на ярлыке: именно летом 1880 года пароход «Нижний Новгород», везя очередную партию каторжных на Сахалин, сделал остановку на Сингапуре. Прикрыв глаза, Карл вспомнил эту ночную стоянку – южную душную ночь, отсветы костров на причале, немудрящие гостинцы, которые раздавал узникам какой-то местный чудак. Караульные матросы допустили этого чудака к самому борту парохода – его хорошо знали все экипажи «тюремных» пароходов, перевозящих каторжников из Европейской России на Сахалин. Потом чудак ушел, понемногу стих топот босых ног грузчиков, таскавших на пароход кули с углем. Погасли огни, разожженные в бочках вдоль причала, и арестанты разошлись по своим шконкам, делясь впечатлениями и хвастаясь добытыми гостинцами. Карл усмехнулся, вспомнив обсуждение русскими невольниками диковинных ананасов. Счистить твердую кожуру с фруктов без ножа было невозможно, и лакомство отложили до утра, намереваясь попросить о помощи караульных.
* * *
Коротая время до отправления поезда, Ландсберг добрел до дышащего жаром огромного локомотива. Черный паровоз с выкрашенными красной краской обводами ведущих колесных пар был похож на сытого нетерпеливого зверя. Зверь слегка содрогался в ожидании дозволения рвануться вперед и пофыркивал струйками пара на помощника машиниста, озабоченно суетившегося рядом. Сам машинист, шевеля густыми усами, вел неторопливую беседу с обер-кондуктором и двумя жандармами. Эту беседу прервал одиночный удар станционного колокола, от которого весь дебаркадер засуетился и задвигался с удвоенной скоростью.
Жандармы, откозыряв, распрощались с машинистом, обер-кондуктор, придерживая полы черной шинели, заторопился к хвосту поезда. Чуть помедлив, направился к своему вагону и Ландсберг.
Стоя у дверей своего купе № 4, Карл в последний раз пыхнул сигарой. Стороживший каждое движение пассажира вагонный проводник тут же оказался рядом, держа обеими руками массивную латунную пепельницу.
– Спасибо, братец. – Сигарный окурок, коротко прошипев, погас в пепельнице, а в кармане шинели проводника брякнул очередной двугривенный.
– Премного благодарен, – заученно поблагодарил «братец» и предупредительно осведомился. – Следующая остановка через полтора часа, ваше благородие. Завтрак там прикажете подать?
– Пожалуй, – кивнул Ландсберг. – Что же еще путешествующим в ваших вагонах делать, как не завтракать, не обедать и не ужинать, братец…
Проводник распахнул перед ним тяжелую дверь, успел быстро мазнуть салфеткой по начищенным перилам. Пассажир легко поднялся в купе, скинул на диван слегка отсыревшее пальто и сел рядом. Впереди было восемнадцать суток путешествия через всю Россию…
Не дожидаясь отправления поезда, он придвинул поближе стопку белейшей бумаги, свинтил колпачок «вечного пера» и начал набрасывать план будущей рукописи. Строчки ложились на бумагу быстро и ровно, словно давно были приготовлены где-то внутри и только и ждали момента, чтобы вырваться наружу. Детство, семья, юность, Санкт-Петербург. Первая военная экспедиция в Туркестане и снова северная столица России. Вторая война Ландсберга, возвращение… Мария Тотлебен и… Власов…
Ландсберг отложил перо, задумался. Этот период его жизни можно было обозначить одним коротким словом – «до». А с какого времени для него началось «после»?
Вздохнув, он отложил первый, едва начатый лист и начал писать на втором. Арест на Варшавском вокзале Санкт-Петербурга, первая ночь в полицейской части. Потом – Литовский тюремный замок, следствие, приговор окружного суда.
Далее – Псковская пересыльная тюрьма, знакомство с полковником Жиляковым, углубление конфликта с матерыми преступниками, «правящими бал» за решеткой, морское путешествие на Сахалин на тюремном пароходе, встреча с однополчанином Терещенко и его побег. И, наконец, собственно Сахалин! Это совершенно отдельная тема!
Параллельно – таинственный камерный сосед Захаренко, Вася-Василек… Две встречи с неким полковником, предлагавшим ему свободу