Олег полощет руки в ведре, отряхивает с них воду, будто сейчас в драку.
— Сомневаешься, что на целине такой театр необходим?
— Необходим? — Джек покачивается, обняв колени. — Целина будет давать хлеб и без него. Полезен…
— Перестань, — негромко обрывает Алена. — Нехорошо… здесь.
Все замолчали. Олег с Женей поливают цветы. Саша и Валерий закурили. Зинка сосредоточенно обрывает чахлую ромашку. Джек, обняв колени, положил на них голову, его лица не видно. Почему он кривляется? Лилька говорила: «Из этого „стиля“ может вылупиться человек, а может — скот!» Очень он разный.
— Вот и наши! — говорит Зина.
Агния, Глаша и Сережа с двумя авоськами идут по траве от дороги.
Когда собираются все, невыносимо не хватает Лильки. Небо какое странное, светлое. А привыкла — уже не чужое.
— Штампованная ограда, серебряная, завитая, грубый крест разве не оскорбляют чувства? — рассуждает Валерий.
— В воспитании, конечно, нет мелочей, — тоже тихо гудит Огнев. — Только театр, где зрителю холодно вешают на нос мораль или купеческой пышностью оскорбляют Шекспира, картины — иллюстрация к тезису, неудобочитаемые романы — куда страшнее. «Кладбище идей», — говорил Алексей Толстой, но это и кладбище чувств… Очень интересно в физиологии…
— Хорошо всё сделали. — Агния села возле Алены. — Закрыть бы крест и ограду.
— А мы сейчас Рудного видели из автобуса. С сыном шел. Похож на него мальчишечка — красивый, — рассказывает Глаша.
— Лично я доволен. — У Сергея и в жизни безапелляционный тон Кулыгина. — И жду от него несомненно большего, чем от Галины Ивановны.
— Галочка, конечно, не даровита — педагог слабенький, но такая душевная… Мне жалко…
— Человека, друга всем жалко…
— И дай ей бог счастья там, на Урале…
— А муж у нее какой милый!
— Галочка — существо прелестное. Но в Рудном чувствуется личность.
Пожалуй, Валерий прав.
— Константин Павлович Рудный, — представила его курсу Соколова. — Ученик Николая Яковлевича Линдена и немного мой. Из довоенных выпусков. Краткие анкетные сведения: сразу был принят в театр, которым руководил Николай Яковлевич. В сорок первом ушел на фронт. После войны работал на периферии как актер и режиссер. — Потом обратилась к Рудному: — Хотите что-нибудь сказать?
— А это обязательно? — В вопросе смесь иронии и детской непосредственности.
Соколова засмеялась, взглянула на студентов.
— У них узнайте.
— Я же тронных речей произносить не умею. — Рудный с веселым беспокойством оглядел всех. — Извините. Уж познакомимся на работе. — До конца урока просидел молча, а выражение глаз у него менялось сто раз в минуту.
Как полагается, нового преподавателя разбирали по косточкам. Еще бы!
— Ведь два года с ним, вообще-то говоря, жить, — с опаской заметил Коля Якушев.
Зине Рудный показался «колючим», Глаша подсмотрела, что у него «нежнейшая улыбка», Агния решила, что он «какой-то несчастливый». Из-за его куртки поспорили «специалисты» — Володя и Джек: английская она или югославская? Женя ликовал:
— Рудный косолапит, братцы, как я!
Алена ревниво наблюдала за его отношением к Соколовой и одобрила: уважительно, без подхалимажа.
Долго прикидывали, сколько ему лет: двадцать восемь или все сорок пять? Среднего роста, ладно скроенный, крепкий и легкий, как спортсмен, по-своему изящен, несмотря на замеченную Женей косолапость. Резкие от худобы, но правильные черты, лицо бледное, издали совсем юное, вблизи видно, что густо исчерчено мелкими морщинами. Черные глаза беспокойные, молодые, но вдруг взгляд становится пронизывающе острым, как у старика. В темных волнистых волосах ни седины, ни намека на лысину.
— Да! Мы гадали насчет возраста… Не меньше сорока ему — дочке уже семнадцать. Красотка, говорят… — Глаша вздыхает. Если б не мальчики, сейчас бы, конечно, заныла: «Неужели я замуж не выйду?»
— А говорят, он с женой расходился, — подхватывает Зишка. — А теперь, будто бы через восемь лет, опять…
— Где вы это собираете? — возмущается Огнев.
— Ничего не собираем — говорят. А тебе не интересно?
— Соваться в личную жизнь?
Алена не выдерживает:
— А зачем собираем биографию для роли? До мелочей… Все в человеке личное. Не для сплетен ведь — понять хочется, какой…
— Мне тоже интересно. — Олег сел подле Алены. — Разошлись. Много лет врозь. Теперь опять вместе. И дети… Сколько за этим… Ведь не с квартиры на квартиру переехать…
— Безусловно, личная жизнь, — мягко вступает Валерий, — она же на все влияет…
А Огнев посмеивается.
— Вся жизнь у человека личная! Что не личное? Работа? Или дружба? Или ссоры? Целина, что ли? — спрашивает Алена.
Огнев, будто не слышал, смотрит в небо, улыбается:
— Значит, я в меньшинстве. Но меня больше интересуют не его семейные дела, а что он скажет после отчетного концерта.
Ох, скорей бы этот концерт!
* * *
— Просматривать будем не в аудитории, а со зрителем, — решила Соколова. — Вам так привычнее. Организуйте шефский. Только всё сами, как в поездке. Я к вам и не зайду — буду полноправным зрителем. Даже обсуждать с вами концерт попрошу Константина Павловича Рудного.
Бригада всполошилась. Конечно, ответные волны из зрительного зала поддерживают, но… Как примет зритель большого города — искушенный, даже избалованный? А папы-мамы? Ох, не все одобряют выбранную дитём профессию! Что скажут они, впервые увидав на сцене драгоценное чадо? И еще этот непонятный Рудный. Нет, хоть и страшно, а со зрителем интересней. Но все ерунда, а вот Соколова уж ничего не пропустит, ничего не простит хоть со зрителем, хоть без зрителя. Скорей бы уж концерт!..
* * *
— Открывай лимонад, Сергей. И подгребайте поближе все. Отдышимся… Стихи почитаем потом.
— Подожди, Глафира! — остановил Валерий. — Одно только. Просто о нас написано:
Я с ребятами встречи жажду,Загрустил по студентам я…
* * *
Осень стояла неторопливая, ясная, яркая.
Утрами, по пути в булочную, Алена заворачивала на минуту к ближнему мосту. У реки просторней взгляду. Вставало медленное солнце. Над влажными крышами, над пламенем садов, над рекой таял тонкий дымок, отливал то розовым, то чуть зеленоватым золотом. Вода с каждым днем бледнела и казалась холодней.
Трамваи, подвывая и дребезжа, скатывались с моста, фыркали грузовики у светофора. Густо двигались пешеходы. Мелькали на мосту красные галстуки школьников. Важный дядя с заграничным портфелем деловито вышагивал на толстом каучуке. Две девушки в ядовито-зеленых пальто дробили каблучками. Тетеньки с кошелками разных мастей торопились в очередь.
Куда девать силы? Что делать? Все будто ждешь чего-то, а чего? Так было и на целине, только там в суматохе поездки беспокойство это сразу уходило. А здесь… так трудно без Глеба!
Даже думать о нем хорошо. А сидеть рядом, близко чувствовать его, смотреть на него… Кажется, что особенного? И что смотреть-то? Все наизусть выучено, знакомо, как свое: мускулистая темная в светлых волосках рука, узловатый шрам повыше локтя, сильное плечо под немыслимо белой рубашкой. Почти сливаются с загаром волосы. Концы торчат вверх — им вообще положено круто виться, а он…
Еще при Лике приехал к ним в общежитие с мокрыми после купания волосами. Среди разговора то и дело проглаживал руками голову ото лба к затылку. Волосы просыхали, светлые пряди лихо свертывались в кольца.
— Глеб, как здорово у вас волосы! — воскликнула Глаша с завистью.
Он сердито прижал их ладонями.
— Ужасно… Всю жизнь мучаюсь… всегда затягиваю…
Первый раз девушки видели спокойного, сдержанного Глеба неловким, чуть ли не расстроенным. А из-за чего? Все четыре дружно расхохотались.
— Кошмар! Капитан второго ранга, можно сказать, солидный научный кадр!.. — Глаша даже руками всплеснула. — Мне бы ваше мученье! Вместо шестимесячной!..
— Вы — девушка! А мужчине эти локоны… в оперетте только…
Смеху конца не было.
Короткие витки на затылке всегда притягивали Аленину руку — запустить пальцы, прочесать «против шерсти», накрутить локонов. Глеб не мог оторваться от руля и был беззащитен.
— Ну и человек! Великолепная каракульча, нежная, шелковая, небывалого цвета — ему не нравится!
Глеб отвечал деловито:
— Меняю шкуру недоношенного барана на обыкновенные человеческие волосы. Согласен даже с небольшой лысиной.
— С ума сошел! Такую-то прелесть!
— Ну, возьми, пожалуйста, на шубу, на воротник.
Бродили. Слушали, как стучит в лесу дятел, толкали машину, застрявшую в колее развороченной дороги. Смотрели, как солнце уходит с побледневшего неба, как ветер раздувает темный огонь листвы, бросает его в зеленую хвою. Глеб знал удивительно дикие места…