Читать интересную книгу Если бы у меня было много денег - Валерий Гусев

Год всего он прослужил на своей территории. Но столько добра успел сделать за этот короткий срок, что иному и трех жизней бы не хватило. Люди почему-то сразу верили ему. И я не случайно сказал о церкви. К Андрею тянулись, как к мудрому и простому, надежному сельскому батюшке, с которым можно без утайки поделиться самым сокровенным, пожаловаться на любую боль, искать и найти у него утешение, помощь, защиту. К нему шел со своей бедой и старый, и малый, и слабый, и сильный, добрый и злой.

Чем он мог их приворожить, этот мальчуган? Неравнодушием к чужой беде, которая была ему больнее собственной, состраданием - этим исчезающим в наше время отличительным качеством русского человека? Или в нем видели хоть какую-то реальную власть, какую-то реальную опору в мире бесправия, безвластия, а точнее - в мире злой власти, беспощадной к честному и слабому?

Я часто думал, что гибель его была предопределена. Ведь он стоял на границе добра и зла. На самой черте, со щитом и мечом, как красиво говаривали прежде, За его спиной - те, кого по долгу и совести он обязан был защищать, не жалея сил, времени, жизни: бесправные, униженные и оскорбленные… Перед ним - конкретное зло: сильное, вооруженное, активное и беспощадное…

Погиб он среди бела дня просто и страшно, выполняя свой долг, спасая какую-то девчушку, которую четверо подонков пытались затащить в машину. Андрей был один, без оружия, но бросился ей на помощь. Раздались хладнокровные выстрелы в упор - хлопнули дверцы, взвыл мотор, взвизгнула резина… И все! На тротуаре остались окаменевшая от ужаса девушка, лежащий с раскинутыми руками и залитый кровью милиционер да кучка равнодушно-испуганных пешеходов, начинающих уже привыкать к таким событиям…

Я полая рапорт, чтобы меня включили в состав группы, созданной для работы по этому делу. Мне отказали - в группе вполне достаточно грамотных и опытных сотрудников. Мотив убедительный. Да и розыск убийц никому не представлялся сложным с профессиональной точки зрения. (Только не учитывались, похоже, другие точки.) Были свидетели, они подробно описали автомашину, один из них даже записал ее номер. Была потерпевшая, которая дала четкие сведения о нападавших. И сначала розыск шел довольно ровно, по нарастающей.

Но вдруг дело как-то странно начало затухать. Раскрученное колесо расследования вязло, вращалось все медленнее. И наконец застыло. Намертво.

Свидетели начали менять показания, потерпевшая стала путаться, неожиданно сменила место жительства. Из материалов исчезли несколько документов. Ребята ничего не могли поделать: какая-то темная стена преградила путь розыску и следствию. Более того, как-то незаметно изменилась направленность работы, откуда-то появились данные, что погибший участковый был все-таки вооружен, что только его неумелое обращение с оружием и подозрительная горячность привели к «несчастному случаю». Последней точкой стала краткая заметка в одной из молодежных газет под рубрикой «Срочно в номер!» с броским заголовком «Пьяный мент с пистолетом?». В ней ничего не утверждалось определенного, в ней были одни неясные предположения, от которых всегда можно было отказаться без ущерба для престижа газеты, прозрачно-невинные, нарочито глуповатые намеки на то что милиционер, ВОЗМОЖНО, был пьян, ВРОДЕ БЫ нагло приставал к девушке, ВЕРОЯТНО, угрожал отважным парням, которые за нее вступились, размахивал заряженным пистолетом, и в этой затеянной им самим безобразной свалке, изрыгая нецензурную брань, СКОРЕЕ ВСЕГО ранил сам себя. И далее автор заметки, несмотря на изо всех сил предположительный тон, ставил ехидно-риторический вопрос: кому же мы все-таки доверяем оружие и защиту граждан (а также завоевания новой демократии) от преступных посягательств? И доколе?!

Было ли закрыто дело под давлением взбудораженных печатью граждан новой свободной России, или какая-то вялая работа по t нему велась, не знаю, я к тому времени уже подал рапорт об отставке. Мне было ясно, что не только не будут наказаны убийцы Андрея, но и само его честное имя находится в опасности, тем более реальной, что клеветать на мертвых мы за последнее время научились… И не боимся.

Тем не менее, дорабатывая положенный срок, я не сделал ни одного официального шага, никуда не ходил, не просил, не требовал, не подмазывал шоколадками и колготками секретарш в приемных больших начальников, не ловил их машин на выезде из здания, не писал докладных и служебных записок, так как я знал: все это бесполезно. Я знал, что встречу самую разную реакцию - сочувствие, недоверие, непонимание, подозрительность, раздражение, скрытое и явное злорадство, равнодушие, недоумение… Я знал, что не будет только одного - реальных шагов в сторону справедливости.

И я знал, что могу рассчитывать только на себя - ну, может быть, на осторожную помощь двух-трех верных друзей и соратников. И еще я знал, что не смогу жить дальше, пока не найду этих подонков и собственной рукой не отправлю их туда, где все равны, где нет ни злых, ни добрых, ни бедных, ни богатых, где нет «Сникерсов», «Херши» и белых «Мерседесов»… Где властвует высшая, истинная, неподкупная справедливость…

Понимал я и то, что относительную свободу в розыске может дать мне только служебная независимость. Это и стало одной из причин моего ухода со службы. Но, конечно, не главной. Главных причин в такой ситуации, когда нужно делать выбор, по-моему, вообще не бывает. Неожиданное решение диктуется целой вереницей, казалось бы, несвязанных, а порой и незначительных событий, и только потом, иногда с годами, начинаешь понимать, что заставило тебя суммировать самые разные вещи и круто переложить руль в сторону рифов…

Впрочем, не об этом сейчас речь. Речь о том, что, оставив службу, я одновременно остался и без жилья. Моя любимая супруга с присущей ей прямотой и тактом заявила, что ее новый будущий муж (начинающий коммерсант) весьма стеснен в средствах, вынужден за баксы сдавать свое жилье, чтобы иметь первоначальный капитал, и потому не буду ли я столь любезен освободить на время нашу совместную жилплощадь? Потом (в очень скором времени), когда они станут миллиардерами, мне вернут ее всю без всяких претензий, с благодарностью. Выраженной в материальной форме, и с компенсацией любых затрат на ремонт, если я пожелаю его сделать. Сказано, правда, это было гораздо лаконичнее и энергичнее, в основном глаголами типа: убирайся, подавись и пр.

Вообще наш последний разговор с Яной мне запомнился хотя бы потому, что имел очень серьезные последствия, о которых я тогда не мог догадываться. И несмотря на то, что в нем не было практически ничего нового, он многое изменил. Сперва Яна, для набора оборотов и разгона, поставила давно заезженную пластинку:

– Ты губишь себя во имя каких-то давно устаревших идеалов. Тебе, дураку, пошел пятый десяток, - говорила она, широко шагая по комнате, сметая полами распахнутого халатика то сигареты, то спички, то подвернувшуюся некстати кофейную чашку, - а все, чего ты достиг - талантливый, смелый, умный мужик, - это горсточка медалей да три дырки от пуль. Ты двадцать лучших своих лет сражаешься с ветряными мельницами. Но ты еще глупее Дон Кихота. Неужели ты не понимаешь, что тебе никогда не остановить их? Что они крутятся не сами по себе - их вращает ветер? А ветер остановить никому не дано. Даже самому честному и крутому менту. - Она резко остановилась передо мной и уперла руки в бока. Она мне нравилась и во время скандалов, потому что была искренна, даже выкрикивая несправедливые слова. - И когда-нибудь ты сунешься прямо в эти жернова. И они тебя размелют вдребезги…

Я молча показал ей злорадный кукиш. Она ударила меня по лицу. Я перебросил ее через колено, задрал халатик, под которым ничего не было, и от души надавал по голой заднице.

Во время экзекуции Яна визжала, извивалась, пытаясь кусаться, и сообщила мне новость - она уходит от меня не к кому-нибудь, а к Мишке Чванько, меняет, так сказать, бывшего сыщика на будущего вора - и люто мотивировала:

– Мне надоело жить в постоянном страхе за себя и за сына. Я, наконец, устала все время ждать, что когда-нибудь ночью мне позвонят твои «безмерно скорбящие товарищи по оружию» и мужественными, дрожащими от душевной боли голосами сообщат о твоей преждевременной, героической и трагической гибели на «вахте мужества». Нет уж, пусть это услышит другая! Если вообще найдется такая дура. А я лучше буду ездить в белом «Мерседесе» на презентации…

Вырвавшись, Яна одернула халат и, гневно сдувая со лба волосы, покидала в чемодан какие-то попавшиеся под руку мои вещи и выставила его в прихожую с кратким напутствием:

– И с Костиком не смей видеться, он и так слишком долго находился под твоим влиянием. Все! Привет Крошке Вилли!

Зная Яну, я не удивился ее выходке. Она и не такое могла отмочить - и отмачивала - с безмятежно-ясными глазами и чистой совестью. Ставя перед собой цель, она не выбирала средства. Но то, что она вдруг соблазнилась наивно-дурацкими посулами Мишки Чванько, было неожиданно - я словно вмазался лбом в балку на знакомом с детства чердаке. Мишка никак не мог стать предметом ее увлечения и надежд. Скорее всего он был поводом и средством для какого-то решительного, давно обдуманного (а может быть, и импульсивного) шага, но уж никак не заветной целью, хотя со школьных лет с тупым упорством добивался ее взаимности.