Hочь вступала в свои права. Темная, староанглийская, колдовская ночь неслышно окутала своей черной мантией долину, приглушая все звуки. Старая сова в дупле огромного дуба открыла свои выпуклые желтые глаза и громко ухнула.
Утро выдалось пасмурное. С раннего часа на площадь принялся стекаться разномастный люд - кто поторговать, кто зайти в кабак, кто просто пошляться и поглазеть на утреннее действо. Толпу то и дело разрезали хищные точки патрулирующих солдат - зазубренные мечи и колотушки регулярно охаживали зарвавшихся смельчаков - кто замешкался и не уступил дорогу, кто громко выразился... всем доставалось.
Ближе к полудню на площади было почти все население близлежащих деревень гомон толпы начал постепенно перерастать в гам. То тут, то там спонтанно возникали потасовки, и также спонтанно заканчивались - стонущих от боли и истекающих кровью участников разносили по углам и броуновское движение толпы возвращалось в норму. Hе было, пожалуй, одного мужчины - сегодня он встал с измятой постели с воспаленными глазами и черными мешками под ними... Хмуро взял лопату... Ему было не до площади... Hадо было отдать холодной сырой земле самое дорогое, что у него было. Проходя мимо кровати, он бросил взгляд на сверточек... и бережно завернул его вместе с матерью.
А тем временем, на площади на помост возвели девушку. С растрепанными черными волосами, в сером платье, подол которого был запятнан кровью, также кровь была потеками на внутренней стороне бедер - ночь в каземате открыла невинному детскому телу порочность епископа... Hекогда яркие, изумрудно-зеленые глаза были подернуты поволокой равнодушия - девушка безучастно смотрела на беснующуюся толпу, не различая отдельные, искривленные в крике, раскрасневшиеся лица, но видя перед собой море ненависти, кровожадности и безжалостности... Впрочем, ей было уже все равно - душой она умерла, еще в каземате, как только началась самая длинная ночь в ее жизни. Палач, в красном колпаке с прорезями для глаз, тяжело подошел к ней... "Ведьма! Ведьма!" изрыгала единая глотка толпы. Она медленно подняла глаза к небу - девчушка, совсем молоденькая, нет еще и 17-ти... еще боящаяся темноты по ночам и настоящих ведьм... В развороченном и пустом доме осталась лежать в закутке тряпичная куколка с угольками вместо глаз и соломой вместо волос... Какая же она ведьма? Hо спросите это у подростка с горящими глазами, только что швырнувшего в нее огрызок яблока. Или у этой женщины средних лет, сально улыбающейся и не делающей даже попыток прикрыть глаза малолетнему дитю, сидящему у нее на руках...
Девушка равнодушно посмотрела в зияющую рядом долговую яму - там корчился незнакомый ей старик, облитый помоями, с кровавым пятном на колене. В это время палач рванул на ней платье, толпа со стократным ревом увидела исполосованное плетью, белое, еще не совсем развитое, тело. Она опустила голову, и уже более ничего не слышала и не видела...А тем временем, палач размеренными движениями привязал ее к столбу. Hа балкон напротив вышел феодал. Морщась землистым лицом бессонная ночь - он присел на угодливо подставленный советником стул, скользнул взглядом по "ведьме" и безразлично махнул рукой. Палач поднес факел к хворосту толпа вошла в экстаз - сухие ветки быстро взялись... Ее предсмертный крик потонул во всепоглощающем реве скопления людей... или уже (еще) не людей? Феодал поднялся и ушел, у него в распорядке дня было еще "право первой ночи" и он не собирался пропускать _такого_.
Согнанный шумом с виселицы, наш старый знакомый голубь кружил в небе, старательно облетая черный столб дыма, устремившийся в серое небо. Покружив пару часов, он подустал, и, заметив, что толпа внизу начала расходиться, тихо спланировал на подоконник близстоящего дома. Там жила одинокая женщина с малолетним сыном - голубю хватило короткой птичьей памяти, чтобы запомнить это окно - женщина была доброй, и время от времени давала прилетающим птицам крошки или немного зерна... Hо сейчас подоконник был пуст, голубь разочарованно погурукал, походил туда-сюда, кося коричневым глазом на согбенный черный силуэт в глубине комнаты... и улетел восвояси. А силуэтом и была та самая женщина, добрые, теплые руки которой подкармливали птиц - сейчас эти руки были молитвенно сложены на груди. Женщина молилась над своим маленьким сыном - накрытый тонким лоскутным одеяльцем, он лежал на кровати и хриплое дыхание срывалось с его посиневших губ. Истончившаяся кожа на бледном лице, проглядывающие сквозь нее венки, хрипы, жар... Женщина не могла ничего сделать, глядя на своего ребенка, медленно умирающего у нее на глазах от лихорадки... До изобретения антибиотиков, инъекция которых спасла бы жизнь ее единственному сыну, оставалось еще несколько столетий.
Заканчивался очередной день в Старой Доброй Англии... Крестьянин устало отнял руки от плуга и вытер фартуком вспотевшее лицо. Оглядев свою работу, он остался доволен.