Читать интересную книгу «…Миг между прошлым и будущим» - Александр Зацепин

– Что случилось, маэстро?..

– Сырники настолько вкусные, – спокойно поясняет Зацепин, – что память о них нужно отметить вставанием!..

– Юра, давай встретимся сегодня в шестнадцать девяносто? – предлагает по телефону композитор.

Быстро считаю в уме, какое должно получиться время, и невозмутимо переспрашиваю:

– Короче, в половине шестого?

– А-а!.. Понял!.. А то некоторые сразу никак не могут сообразить…

Вот такой он, композитор Зацепин. А теперь – слово ему самому.

«Дело не в погоде!»

В мою музыкальную кухню нередко протискивались не всегда компетентные люди. В советские времена в работу вмешивались и Союз композиторов, и Союз писателей, и комсомол, и партия… Смотрели – какая музыка, аранжировка, какие стихи, как поют, кто поет. Допустим, приношу я на радио новую песню, записанную Пугачевой (когда начинал работать с ней, она еще не была известной), а там говорят:

– Хорошо… Но нельзя ли перепеть припев? Почему она именно так поет? Можно это сделать как-то помягче?..

– Нельзя, – отвечаю, – мягче! Здесь надо именно так спеть. Вот смотрите…

И начинаю объяснять. Иногда удавалось убедить, иногда – нет. Тогда приходилось что-то перепевать. Не та, видите ли, манера, не так спел… Редакторы боялись своих вышестоящих начальников. Вдруг те им скажут:

– Как это вы пропустили?.. А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!..

Твист, к примеру, очень ругали. Танец такой был. Говорили:

– Это же преклонение перед Западом! Не допустим!

У дома, где жил Леонид Гайдай, 2013 год

Нельзя было оркестр называть джаз-оркестром. Он должен быть только эстрадным! В сборниках не печатали какие-то песни, ноты. Так, не издавали ноты танго Остапа Бендера из фильма «Двенадцать стульев». Наверно, у песни был сильный капиталистический привкус…

Выпускал я пластинку «Дело не в погоде». Художественный совет ее одобрил – и музыку, и текст. Потом литературный материал куда-то посылают, и он возвращается с ремаркой: «Дело не в погоде, а в чем же тогда?.. Название заменить!» Бдительные очи хирургов от искусства узрели в названии скрытый тайный смысл. А может, и реальную угрозу существующему строю. Мало ли чего там эти композиторы и поэты насочиняют! Вечно у них в голове бардак – женщины, вино и революции!.. Ладно бы, только женщины и вино…

А тираж-то пластинки уже готов! Деньги затрачены, все отпечатано, песня с таким названием записана. И что прикажете делать? «Закрывать» пластинку и не выпускать?

Крамольное название сменили. Не поскупились изготовить новые конверты. Вымученная пластинка все-таки вышла. И песня «Дело не в погоде» осталась…

Или вот. Снимается фильм «31 июня». Съемки идут на «Мосфильме» по заказу Центрального телевидения. И тут, словно парнокопытные из табакерки, вдруг появляются два человека. Смотрят еще не совсем готовый, но уже почти собраный фильм и делают более тридцати принципиальных замечаний! Например, по части балета:

– Убрать все места, где есть намек на голое тело!

Но что значит «голое тело»? Понятие весьма растяжимое. Голое до колена или до локтя? Это же балет! Балерины вообще почему-то взяли за правило танцевать с голыми до неприличия ногами.

По музыке было такое замечание: «Аранжировка – типичные зады капитализма. Всех солистов надо заменить». Коротко, но как емко!

Кто-то из нашей группы спросил:

– Может, вообще вместо Йоалы и Долиной поставить Лещенко и Толкунову?

– А что, – ответили, – можно и так.

В зале раздался смех. Но это был смех сквозь слезы.

Естественно, никто из нас не имел ничего против Лещенко и Толкуновой, замечательных солистов, но фильм был другого жанра и требовались совершенно другие исполнители!

Режиссера «31 июня» Леонида Квинихидзе после таких замечаний чуть кондратий не хватил. Хоть закрывай картину! Ведь приказано все вырезать, песни убрать, солистов поменять. «Гипс снимают, клиент уезжает!..» Хорошо, что директор «Мосфильма» Сизов был человеком творческим, писал книги и к искусству относился с нежностью. Он посмотрел материал и сказал Леониду Квинихидзе:

– Ничего не меняй, продолжайте так! Сделайте мне две копии.

Одну копию он отправил на телевидение (потому что снимали картину по заказу Центрального телевидения). А вторую хитрый Сизов пустил по государственным дачам.

По музыке было такое замечание: «Аранжировка – типичные зады капитализма. Всех солистов надо заменить». Коротко, но как емко!

На телевидении тянули с ответом до последнего момента. Прислушивались: а что там, наверху, говорят по поводу фильма?.. А там как раз отнеслись очень положительно. Мы с Квинихидзе ходили на ЦТ к главным начальникам. Одна теленачальница все меня допытывала:

– Александр Сергеевич, ну, почему у вас Яак Йоала в начале фильма поет одним голосом, а когда он по сюжету уже в двадцать первом веке, то другим? Голос у него меняется, становится каким-то хриплым…

– Так это уже другой человек! – объясняю. – Другой век, другая манера.

А в ответ слышу:

– Нет, так не пойдет!.. Пусть перепоет!

– Нельзя!..

– Тогда мы эту песню вырежем!

И две песни из картины вырезали. Слава богу, хоть фильм остался. Потом его пустили в эфир в новогодний вечер. Но не в одиннадцать часов, а в восемь, когда все либо едут в гости, либо готовят праздничный стол и до телевизора еще не добрались…

А потом фильм положили на «полку» лет на восемь. Потому что исполнитель главной роли Саша Годунов из Большого театра после гастролей остался за границей. А это приравнивали к предательству.

Вот «Кавказская пленница» как-то проскочила! Там ничего страшного не было. У Гайдая, правда, вырезали совершенно замечательный кусок, где Этуш играл в кителе «под Сталина». Меня, как композитора, напрямую это не касалось, только косвенно. Но все равно было обидно за Леню, вырезали много смешных реплик.

В фильме «Иван Васильевич меняет профессию» к музыке тоже не придирались. Вырезали опять только гайдаевские режиссерские находки.

Удивляюсь, как в «Бриллиантовой руке» проморгали песню «Остров невезения»!.. Эта песня была такая яркая по тексту – про «людей-дикарей», поэтому, наверное, и в голову никому не пришло, что кто-то решился бы так открыто «наезжать» на Советский Союз.

Однако у цензоров было столько придирок к режиссеру, что «Бриллиантовая рука» оказалась под угрозой закрытия. Но Гайдай не был бы Гайдаем, если бы не сделал ход конем. В конце фильма после надписи «Конец» он поставил документальный кадр… атомного взрыва! Цензоры схватились за голову: мало того, что в фильме – «криминальные песни», так еще и атомный взрыв!.. Надо убрать две песни, антисоветчину в диалогах!

На моей творческой кухне закипал бульон недовольства. Он бурлил, бурлил да и вылился однажды через край…

Но режиссер упорно отказывался.

И тут одному Леониду небеса послали в помощь другого Леонида. Глава государства Леонид Ильич Брежнев попросил на воскресенье дать ему какую-нибудь новую комедию. Он был большим поклонником киноискусства, любил устраивать в выходной день маленькие домашние премьеры. Ему прислали «Бриллиантовую руку». Он хохотал на всю дачу, попросил прокрутить фильм еще раз, опять хохотал, а в понедельник позвонил в главк, поблагодарил и сказал: «Выпускайте скорее на экран, замечательная комедия!»

Пожелание генерального секретаря – закон. Через несколько дней киношное руководство предложило Гайдаю:

– Пусть все останется как есть, только убери этот проклятый взрыв!..

– Ладно, так и быть, – сказал Гайдай, – взрыв уберу…

И спасенный фильм вышел на экраны! Не придумай Леня этот отвлекающий момент в виде взрыва, еще неизвестно, чем бы закончились игры с цензорами…

По-моему, до сих пор в нашей стране никому не удалось сделать столь яркую и любимую народом эксцентрическую комедию.

Да, Гайдай был не только великим режиссером, но и великим комбинатором!

Вот так вокруг нас постоянно летали длинные ножницы и скальпели, норовившие что-нибудь любовно оттяпать. И это не проходило бесследно. На моей творческой кухне закипал бульон недовольства. Он бурлил, бурлил да и вылился однажды через край…

Грациано и Кэш

В середине семидесятых годов на две недели я ездил с группой в США от Союза кинематографии. Это была моя вторая поездка в Америку. Со многими достопримечательностями я уже был знаком, в частности, на самый верх статуи Свободы слазить успел.

В группе был и композитор Микаэл Таривердиев. Были еще режиссеры, операторы, актеры, но из музыкантов – мы вдвоем. Перед отъездом в Доме кино нам обстоятельно внушали, что можно делать в кишащей опасностями не очень дружественной Америке, а чего нельзя. Меня же интересовали проблемы иного характера. Потихоньку я выведывал у Таривердиева самое главное.

– Ты куришь? – спрашиваю. – Храпишь?

Он отвечает весело: