Читать интересную книгу Тропинин - Александра Амшинская

Широко, неторопливо течет Волхов, отражая в своей спокойной глади голубое небо и белые курчавые облака, среди которых, как далекая мечта, как воспоминание, — стройная маленькая церковка, символ поэзии и чистоты русского художественного гения — «Нередица». Ей уже восемь веков. В годы Великой Отечественной войны ее, словно живую, расстреливали враги, а сейчас она, воскресшая и по-прежнему юная, сверкает белизной среди зелени прибрежного луга. На другом берегу Волхова — синекупольный, с золотыми звездами, также белоснежный, еще более древний и, как богатырь, могучий Георгиевский собор Юрьева монастыря. Отсюда дорога поворачивает вправо и вдалеке открывается мутно-зеленая полоса с белыми гребешками волн — Ильмень-озеро. Еще немного далее, в окружении молодых елей, высится строгий силуэт древней рубленой церкви. А по другой стороне дороги до горизонта раскинулись глинистые поля. Во времена Тропинина здесь еще были кое-где леса, все эти земли считались лучшими, они были заселены гуще, чем другие волости. Их получали по дарственной царей наиболее знатные люди и монастыри.

Старой деревни Карпово уже не существует. Ее поглотили разросшиеся соседние селения. А ведь некогда это была большая деревня! Еще в 1907 году здесь было одиннадцать домов и жило восемьдесят два человека. До нашего времени сохранился только один дом.

Рабочая пора. На улице ни души. Дождь прогнал под крышу ребятишек, спрятались собаки и куры. Потемнела прибитая к земле трава, почернели как бы набухшие влагой избы, раскисла колеями взрезанная улица. И среди будничного ненастья, такого обычного в этих местах, — маленькие, квадратные, по-северному высоко расположенные окна в изумрудно-зеленых ставнях, с ярко-синими наличниками, сплошь заросшие цветами — розовыми, темно-красными, алыми и белыми. Они горят, пламенеют на фоне мокрых бревенчатых стен, делая улицу нарядной, праздничной.

Голыми глазницами своих окон встретил единственный дом бывшего села Карпово. Все убранство его в ситцевой занавеске, закрывающей беленую печь. Старый дом доживал свой век вместе с единственной обитательницей, осиротевшей во время последней войны.

В памяти старожилов еще сохранились рассказы о бывшем неподалеку господском доме, где некогда помещалась школа. Но был ли это тот самый дом, который двести лет назад принадлежал графу Миниху и где в числе дворни жил казачок Василий Тропинин? Горы архивной «руды» предстоит еще перевернуть, чтобы убедиться в этом.

Миних. Это имя известно в русской истории. Его носил выходец из Пруссии, принятый на службу Петром I. Генерал-губернатор Петербурга при Петре II, фельдмаршал и первый министр при Анне Леопольдовне, Бурхард Христофор Миних был при Елизавете приговорен к четвертованию. Казнь, однако, заменили ссылкой. Петр III вернул Миниха, а Екатерина вверила ему строительство и укрепление Балтийского порта.

В виде царского вознаграждения Миних и получил, вероятно, земли в Новгородской губернии. Жившие на этих землях свободные крестьяне стали крепостными. Всего одно поколение сменилось с тех пор ко времени рождения будущего художника. Свежа была еще кругом вольная старина, при которой сила вырастала доброй, а души прямыми и открытыми.

Семья Тропининых принадлежала младшему отпрыску Минихов — графу Антону Сергеевичу. Положение семьи в это время было сравнительно привилегированное. Отец будущего художника служил управляющим. Свято соблюдая интересы своего господина, он был отмечен особой милостью и получил личную свободу. Правда, «милость» к отцу не распространялась на детей — они оставались собственностью господина. До «юношеского возраста» Василий Тропинин вместе с другими детьми оставался в родительском доме, потом их записали в новгородскую школу для обучения грамоте.

К моменту открытия первого училища в Новгороде, по случаю шестидесятилетия Екатерины II — 2 мая (21 апреля) 1786 года, Василию Тропинину могло уже быть десять лет.

Указ об учреждении народных училищ в губернских городах России насчитывал к тому времени десятилетнюю давность. Как и многие другие действия Екатерины, направленные на «пользу народа», он был чистой фикцией. Для его осуществления не было выделено достаточных средств, не были подготовлены и сколько-нибудь образованные люди, способные стать учителями. Не встретило это начинание сочувствия и в самом провинциальном обществе: состоятельные горожане предпочитали приглашать иностранцев-гувернеров, бедные стремились пристроить детей с малых лет к какому-нибудь делу. Поэтому набор учащихся для открытия первых школ явился для местных чиновников большой трудностью. В школу детей зачисляли едва ли не насильно.

В Новгороде школа помещалась в ветхом двухэтажном, хотя и каменном доме, в торговой части города, на левой стороне Волхова. В начале занятий в школе было пять учителей и двадцать учеников.

Определенная специальным Уставом программа занятий первых двух лет обучения составляла законченный курс малого народного училища. В ней числилось чтение, письмо, арифметика, начатки русской грамматики, а со второго года — чистописание и рисование. Кроме того, читалась «Книга о должностях человека и гражданина» и во всех классах преподавалась священная история.

Однако программа эта была утопична, так как учителя обучали лишь тому, что знали сами, а знали они подчас крайне мало. В учителя зачисляли, не сообразуясь со знаниями, в основном за «благонравие», отставных военных, мелких чиновников. Часто это был способ пристроить не пригодного ни к чему другому человека, которому почему-то оказывалась протекция.

Из всей этой программы в памяти мальчика остались уроки рисования. Рамазанов пишет: «Не имея никаких руководств, он доставал у школьных товарищей кое-какие лубочные картинки и с них копировал самоучкой».

В школе дети могли пробыть два года — окончить двухгодичный курс малого народного училища либо за четыре года пройти полный курс. После выхода из школы Тропинин был взят в господский дом «на побегушки».

От природы добродушный и кроткий (таким его рисует биограф), казачок тяжело переживал первые годы службы в господском доме — прислуга старалась выместить на нем прежние обиды, полученные когда-то от его отца-управляющего. В это время потребность рисовать уже всецело овладела Тропининым. Он жадно тянулся ко всему мало-мальски художественному. Стараясь везде, где можно, услужить девушкам, находившимся при господских покоях, он, с их разрешения, когда господа уезжали, проникал в комнаты и срисовывал там все, что имело хоть какое-нибудь отношение к искусству.

На исходе был XVIII век, знаменитый победами и достижениями «россов» на многих поприщах: и в политике, и на полях воинской славы, и в науке, и в художествах.

Баженов, Шубин, Козловский, Вишняков и Антропов определили своим творчеством одновременно и высшие достижения русского искусства и ту исходную точку, с которой оно начало свой путь. Искусство их было молодо и полно сил.

Однако не с этих рубежей начал Тропинин. Сознательная жизнь его началась в дворницкой провинциального дворянского дома и была бедна художественными впечатлениями.

Описания подобных домов находим в мемуарах: «…на подбеленных, но не штукатуренных стенах были повешены карикатурные портреты: кавалеры в губернских мундирах, дамы в огромных чепцах, а некоторые повязанные платочками; Ермак Тимофеевич глядел, вытаращив глаза, на какого-то архиерея. Живописец, кажется, не богат был красками: сурик, вохра, сажа и белила у него заменяли все прочее; о правильности рисунка и говорить нечего»[5].

«Все парадные комнаты были с панелями, а стены и потолки затянуты холстом и расписаны краской на клею. В зале нарисована на стенах охота, в гостиной ландшафты, в кабинете… тоже, а в спальне… стены были расписаны боскетом; еще где-то драпировкой или спущенным занавесом. Конечно, все это было малевано домашними мазунами, но, впрочем, очень недурно, а по тогдашним понятиям о живописи — даже и хорошо. Важнее всего было в то время, что хозяин дома мог похвалиться и сказать: „оно, правда, не очень хорошо писано, да писали свои крепостные мастера“»[6].

Поездки в ближайшие монастыри во время церковных праздников и на ярмарки в город были обычными развлечениями провинциальных дворян, отчасти доступными и крепостным. Во время этих поездок сторицей окупалась бедность повседневного художественного окружения, так ярко и сильно проявлялся творческий гений народа и в убранстве храмов с иконами старого письма, фон которых пламенел необычным, будоражащим душу красным цветом, и в красочном узорочье предметов крестьянского обихода.

Однако все это на исходе XVIII века либо уже принадлежало далекому прошлому, как иконопись и храмовые росписи, либо как проявление «холопского» творчества в понятие «изящного искусства» не входило.