Читать интересную книгу Хитрая наука - Василий Петрович Авенариус

сторону, пес — в другую. И убежал за старухой. Нагнал ее, ударился о землю и сделался молодцем по-прежнему.

— Эх, матушка! — говорит. — Зачем с ошейником продала? Не повстречай мы лисицы, я бы не воротился, так бы и пропал ни за что!

Воротились они домой, и живут потихоньку. Крышу починили, едят не сыто, не голодно, да избушка вся ветхая, того гляди — повалится, ветер в щели так и свищет, да и в кошеле уже стало посвистывать: из ста-то рублей еле сто копеек осталось.

— Эх, сыночек! — говорит старуха. — Вот кабы было чем лесу купить, да новую избенку — избу целую выстроить.

— Ну, так слушай. Обернусь я птичкой, понеси меня на базар и продай за двести рублей. Только, чур, клетки не продавай, не то домой не ворочусь.

По сказанному, как по-писанному, ударился о землю, сделался райской птичкой — ну, краше не бывало! Посадила ее старуха в клетку и понесла продавать. Обступили старуху люди, наперебой торгуют дивную птичку: так она всем показалася! А колдун тут как тут, признал старуху и догадался, что у нее за птичка в клетке сидит. Спросила она двести рублей; те заторговались, а он, не торгуясь, выложил все деньги и взял клетку.

— Погоди, погоди, — говорит старуха, — я клетки не продавала.

Заспорил колдун туда-сюда; да, благо, добрые люди вступились, не дали отнять у старухи клетку. Делать нечего, взял колдун одну птичку, завернул в платок и понес домой.

— Ну, дочка, — говорит дома, — купил я опять нашего молодца!

— Где он, покажи.

Распахнул колдун платок, а птичка как юркнет из рук, прямо в открытое окошко, поднялась вверх, сердечная, и скрылась с глаз, только хвост показала!

Пришла старуха в избу, оглянулась, а сын уже вслед идет.

— Спасибо, — говорит, — родная мама, что на этот раз не выдала.

Выстроили избу на славу. Только смотрит старушка в окошко на двор, да поохивает.

— Что с тобой, матушка? — говорит сын. — Аль не можется?

— Ничего, голубчик, — говорит старуха. — Да вон, как погляжу, изба избой у нас, а во дворе — хоть шаром покати — ни коровушки, ни лошадки, ни свинки, ни курки.

— Этому можно помочь, — говорит сын. — Я обернусь нынче жеребцом, веди меня на ярмарку и бери триста рублей. Только смотри: жеребца продавай, а узды — ни-ни!

Ударился о сыру землю и оборотился жеребцом; повела его старуха на ярмарку продавать. Обступили старуху торговые люди, все барышники: тот дает дорого, другой дает дорого, а старуха просит того дороже, триста рублей, ни копейки не спускает. Откуда ни возьмись — колдун, узнал опять. «Вот мой супостат! Будешь меня помнить», — думает он.

— За сколько жеребца продаешь, старуха? — спрашивает.

— За триста рублей. Меньше не возьму.

— Вот тебе все триста.

Бросил ей деньги и вскочил на коня. Хотела было старуха узду снять, толкнул он её на землю, усмехнулся:

— Что ты, бабушка! Где это видано, чтобы коня без повода продавать! Эй, поберегись! Ударил по коню — и был таков! Только тут догадалась старуха, кто купил у нее сына, горько заплакала она, и деньгам не рада.

А колдун три дня, три ночи ездил на лихом жеребце, скакал без отдыха по горам, по долам, пока совсем не упарился; тогда поехал домой, привязал коня за кольцо к столбу туго-натуго, притянул голову так высоко, что еле дышать можно. Сам вошел в избу и хвастается перед дочкой:

— Ну, теперь ему не уйти, — говорит, — шабаш!

— Кому это, батюшка?

— А нашему молодцу. Вон на дворе привязан, стоит.

Побежала девица посмотреть коня. Видит, стоит конь до смерти измученный, весь в мыле, а голова совсем кверху подтянута.

— Ах ты, бедный, — говорит, — как тебя изъездил батюшка. Как подвязал! Ан нет, чтобы напоить, накормить!

Захотела она подлинней отпустить повод, стала распутывать да развязывать, а конь тем временем, как вырвется из рук.

— Спасибо, красная! — крикнул ей человеческим голосом, бросился в чистое поле и пошел версты отсчитывать.

Побежала дочь к отцу: «Ай, батюшка» — говорит — «прости! Грех меня попутал, коня упустила».

Как услышал про это отец, мигом хлопнулся о сыру землю, сделался серым волком и пустился в погоню. Вот-вот близко, вот настигнет, в клочки разорвет. Слышит конь погоню, ударился о землю, полетел по поднебесью белым лебедем. Волк тут же перекинулся черным коршуном и летит за ним следом. Нагоняет коршун лебедя: вот-вот ударит! Видит лебедь — внизу река течет, — бултых прямо в воду, обернулся ершом, ощетинился. А коршун за ним щукою, не отстает. Ерш живо юркнул в нору рака, щука ерша не берет с хвоста.

— Эй, ты, ерш, — говорит щука, — повернись головой, я тебя съем!

— Врешь, проклятая щука! — отвечает ерш. — Ерша — не съешь, подавишься. А коли ты, щука, востра, глотай ерша с хвоста.

И так стояли они трое суток. Вздремнулось наконец щуке; а ерш — шмыг из норы и побежал водою дальше. Бежал-бежал, добрался к плотам, где царская дочь белье мыла, прыгнул из воды, перекинулся золотым кольцом, да прямо подкатился к ней под ноги. Подняла царевна кольцо, надела на пальчик, и любуется, а сама говорит: «Кабы по этому колечку да найти мне добра молодца — жениха себе!» А щука уже тут как тут; обернулась добрым молодцем. Подошел молодец к царевне, а сам-то разбойником высматривает и проговаривает: «Так и так, подняла ты мое колечко, отдай назад, да и выходи за меня».

Осерчала царевна, сдернула кольцо с пальчика и бросила на землю. «Как бы не так», — говорит. А колечко рассыпалось мелкими зернами, и одно зернышко подкатилось царевне под башмачок. Колдун мигом обернулся петухом и давай клевать зерна: поклевал все, взлетел на окно, захлопал крыльями и закричал: «Кукареку! Кого хотел, того и съел!»

Тут выкатилось из-под царевнина башмачка последнее зернышко и оборотилось ясным соколом. Бросился сокол на петуха, запустил в него свои острые когти, стал щипать-теребить — только перья летят! И разорвал его надвое. Потом ударился о сыру землю и стал таким красавцем, что ни вздумать, ни взгадать, ни пером описать. Царевне он так приглянулся, что сейчас же за него и она вышла, еле поспел молодец позвать на свадьбу старуху-мать. А как обрадовалась мать, то и сказать нельзя.

— Вот, мол, не думала, не гадала, а в царицы попала! Ну, спасибо тебе, родимый сын, утешил на старость. Добыл-таки легкого хлеба!

Добыл он легкого хлеба, да