Читать интересную книгу Концерт «Памяти ангела» - Эрик-Эмманюэль Шмитт

В этот момент торговец почувствовал острую боль в затылке. Он поднес руку к голове, решив, что боль вызвана укусом насекомого, затем обернулся.

На него в упор смотрела Мари Морестье. Старик обмер, у него сбилось дыхание.

Несколько секунд они сверлили друг друга взглядами: она — холодным и тяжелым, он — испуганным. Раймон Пуссен всегда терялся в присутствии Мари Морестье; раньше ему казалось, что он в нее влюблен, и он даже пытался ухаживать, но с некоторых пор уверился, что ненавидит эту женщину.

Прошла долгая минута, прежде чем Мари Морестье наконец перестала играть в гляделки, пожала плечами и как ни в чем не бывало двинулась дальше.

Она прошла вдоль террасы кафе — внезапное появление железной женщины заставило посетителей на секунду замолчать, — затем открыла дверь в лавку мясника.

Разговоры затихли. Мари Морестье скромно встала в очередь, а продавец, словно повинуясь негласному уговору, оставил покупателя, показывая, что сперва займется ею.

Никто не возражал. Жители Сен-Сорлен не только признавали особый статус Мари Морестье, но и вели себя в ее присутствии с печальной покорностью. Не осмеливаясь продолжать прежний разговор и, конечно, не решаясь к ней обратиться — ведь народная молва уже давно сделала из нее чудовище, — люди просто хотели, чтобы она поскорее ушла.

Почему о ней не забывали? Почему, оправданная судом, она превратилась в легенду? Почему спустя десять, двадцать лет после расследования о ней продолжали говорить?

Потому что Мари Морестье была неоднозначной фигурой, в ней была загадка, что всегда привлекает внимание: например, ее внешность абсолютно не сочеталась с ее поведением. Обычно медсестры, выскакивающие замуж за богатых старых пациентов, — этакие цыпочки с пышными формами, они то и дело выставляют напоказ свою сексуальность и носят коротенькие платьица, обтягивающие округлости. Но Мари Морестье даже в молодости не выглядела молодой, задолго до положенного срока у нее уже был какой-то потрепанный, климактерический вид. Эта кобыла со строгим вытянутым лицом ходила в блузках с воротничком-стойкой и в массивных очках, а обувь ее скорее напоминала лыжные ботинки, чем женские туфельки. Словом, та, кого журналисты именовали «сердцеедкой», на вид была напрочь лишена желаний и сексуальности. Непонятно, как объяснить многочисленные браки подобной особы, и уж тем более непонятно, с чего в нее втюрился лохматый Руди, любитель травки и спортсмен в распахнутой на загорелой груди рубашке? Еще одно противоречие: по мнению обывателя, отравительница, тем более отравительница-рецидивистка, должна быть с остреньким носиком и мелкими чертами лица, несущими клеймо порока, мстительности, злобы; однако Мари Морестье напоминала скорее дотошную набожную учительницу, как будто она преподавала детям Закон Божий. Короче говоря, все, что рассказывали о Мари Морестье, не соответствовало ее облику: ни ее романы, ни ее преступления.

— Зачем же, я встану в очередь, — пробормотала Мари Морестье так смиренно и смущенно, словно подобная честь оказывалась ей впервые.

— Мадам, в своей лавке я поступаю так, как считаю нужным, — спокойно ответил мясник. — Покупатели согласны?

Люди из очереди кивнули.

— Тогда, пожалуйста, телячью печень для меня и кусочек легкого для моей киски.

Покупатели невольно восприняли этот заказ как рецепт очередного яда.

А ведь Мари Морестье обладала заурядной, безобидной внешностью.

Впрочем, стоило за ней понаблюдать, как в душу закрадывались сомнения… Время от времени в ее глазах словно вспыхивала молния. Если бы взгляд мог убивать, то во время судебного процесса судья, заместитель прокурора и свидетели со стороны обвинения точно отправились бы на тот свет. Ее выступления были резкими и категоричными: одних свидетелей она обзывала кретинами, придурками, других — параноиками, по косточкам разбирала все показания, потом опровергала их, обезоруживая свидетелей меткостью замечаний, и была совершенно неотразима. После того как она разделывала какого-нибудь свидетеля, ничто уже не могло вернуть ему доверие суда, после нее оставалась лишь выжженная земля, где уже ничего не могло вырасти. Эта женщина или, скорее, это существо обладало дьявольским умом. Как бы она себя ни вела, она вызывала трепет. Виновна? Недостаточно порочная внешность. Невиновна? Недостаточно мягкости в лице. Проститутка? Нет, для этого надо, чтобы ее тело источало желание и поэтому было желанным. Любящая супруга дряхлых стариков? В этой женщине не было любви.

Пожилая дама приняла пакеты, протянутые продавцом.

— Спасибо, Мариус.

Мясник вздрогнул. Его жена, стоявшая за кассой, закашлялась. В устах Мари Морестье любое имя воспринималось как улика. Кроме того, за пределами семейного и дружеского круга никто не называл господина Исидора по имени: он не допускал подобной фамильярности. Как громом пораженный, мясник безропотно снес удар, а его жена, стиснув зубы и не произнеся ни слова — она предпочитала объясняться с мужем наедине, — отсчитала покупательнице сдачу.

Мари Морестье вышла из лавки, пожелав всем хорошего дня. Очередь вежливо проводила ее смущенным шепотом.

На улице Мари встретила Иветту с ребенком. Не поздоровавшись с матерью, она склонилась к новорожденному.

— Здравствуй, мой сладенький, как тебя зовут? — спросила она медовым голосом.

Четырехмесячный малыш, понятное дело, не мог ничего сказать, поэтому Иветта ответила за него:

— Марчелло.

Не поднимая глаз на молодую женщину, Мари снова улыбнулась младенцу, будто он сам ей ответил.

— Марчелло? Какое красивое имя! Намного изящнее, чем Марсель.

— Мне тоже так кажется, — радостно согласилась Иветта.

— А сколько у тебя братьев и сестер?

— Две сестры, три брата.

— Так ты шестой? Счастливое число.

— Правда? — удивленно воскликнула Иветта.

Пропустив реплику Иветты мимо ушей, Мари вновь обратилась к младенцу:

— А почему Марчелло? Твой папа итальянец?

Мать зарделась. Вся деревня знала, что Иветта спит с каждым встречным и понятия не имеет, от кого какой ребенок.

Взглянув наконец на Иветту, Мари широко улыбнулась ей и вошла в булочную «Золотая галета». Покупатели уже давно следили за разговором на улице, чувствуя неловкость.

Было ли поведение Мари Морестье дружеским жестом или язвительным упреком? Сложно сказать. Когда Мари Морестье высказывала свое мнение, его не принимали на веру, считая Мари лицемеркой. О чем бы ни говорили ее мимика и слова, они прежде всего говорили о строгом контроле. Виртуозное интонирование речи, хлопанье ресницами — все работало на создание жалостливой, гневной, трагической, покорной или взволнованной маски. Она была завораживающей актрисой, ибо не скрывала своей игры. Напротив, ее искусство отстаивало свое право на нарочитость. В своей неестественной игре Мари Морестье никогда не забывалась, она всегда сохраняла бдительность. Некоторые считали, что это свидетельствует о лживости, другие, напротив, воспринимали как проявление порядочности.

— Половинку багета, пожалуйста!

Никто, кроме Мари Морестье, не покупал половинку багета; а даже если порой у кого-нибудь и возникало такое желание, булочник выгонял беднягу вон несолоно хлебавши. Но когда в один прекрасный день он попытался объяснить Мари, что продает либо целый багет, либо ничего, она ответила ему так:

— Отлично. Когда начнете выпекать хлеб, который не будет черстветь за три часа, скажите. Я буду покупать по целому багету раз в два дня. А пока только половину.

Пока Мари Морестье расплачивалась, одна из туристок, не сдержавшись, вдруг выкрикнула:

— Мадам, вы не откажетесь дать мне автограф?

Мари нахмурилась так, словно не на шутку рассердилась, но очень отчетливо произнесла:

— Конечно.

— Большое спасибо, мадам, спасибо! Я вами просто восхищаюсь. Я видела по телевизору все передачи про вас.

Мари окинула женщину многозначительным взглядом, в котором легко читалось: «Бывают же дураки», поставила свою подпись, вернула туристке блокнот и ушла.

Как Мари Морестье относилась к своей не меркнущей с годами славе? С одной стороны, казалось, что это для нее тяжелый груз, но с другой (многие детали могут быть тому подтверждением) — Мари наслаждалась своей известностью, она была заметной гражданкой и с удовольствием восседала на празднествах, банкетах и свадьбах. Если журналисты хотели взять у нее интервью или сделать фотографии, она сперва обсуждала со своим адвокатом, сколько с них запросить. Прошлой зимой, когда Мари лежала дома с тяжелым гриппом, обитатели Сен-Сорлен, в страхе потерять свою главную достопримечательность, приходили ее проведать, и больная, несомненно, получала от этого удовольствие. А как-то раз нынешним летом, в самую жару, присев за столик кафе, чтобы выпить воды с мятным сиропом, и обнаружив, что кошелек остался дома, Мари Морестье вместо извинений бросила официанту: «Я приношу вам такой доход, что вы могли бы сами заплатить за меня».