Читать интересную книгу Не говорите с луной - Роман Лерони

Командир в угарном дурмане, наверное, тоже приходит к такому выводу, сгребает стаканы и вновь разливает водку, а пустую бутылку сталкивает со стола локтём. Она не разбивается, а гулко катится где–то внизу и звякает о такие же пустые ёмкости. В кабинете уже не так сильно воняет дерьмом.

Второй стакан лейтенант пьёт смакуя, маленькими глотками. Пьёт и думает, что неплохо бы сейчас на войну, чтобы обрести утерянную значимость себя, как офицера. Воевать по–настоящему, зло и отвязно веря, что ты нужен Родине, а не добрить залежавшуюся душу и потерянные мечты вот этим вкусным пойлом.

Выпив, он замечает, что командир свой стакан не пил, держал в качающейся руке, и наблюдал за подчинённым, одним глазом, внимательно и брезгливо.

— Пошло? — наконец, спросил он и рывком хлопнул в рот свой стакан. Немного промахнулся. Часть водки расплескалась по лицу, попала в глаза. Командир полка зарычал, оттянул ворот кителя и стал тереть ним по лицу.

— А, …ть, злая, сука, если не в рот её …ть! Триплексы пробила, …ть!

Ещё жмурясь и кряхтя, он снова шарит рукой под столом, шелестит бумагами, скребёт нестрижеными ногтями, затем достаёт ещё одну бутылочку «Столичной», тут же зубами срывая с горла «бескозырку».

— По третей, летёха. Не чокаясь.

Компол афганец. С орденами. Но поставленная задача выглядит нелепой, так как не чокались и первые два стакана. Лейтенанту уже всё равно. Ему хорошо и он улыбается.

Выпили снова, закурили.

— Ты мне танки сделал?

Командир наконец–то вспомнил… Не имя, а то, как ставил перед новоприбывшим лейтенантом задачу «поставить на ход» вышедшую из строя технику. Знал, кого просить. Молодого, рьяного до службы, ещё не обрушенного бесперспективностью и отчаянием, верящего в светлое будущее и справедливое начальство, офицера. Танки были восстановлены за четыре месяца, в режиме постоянных скандалов с нищими рембатами, в дурмане беспрестанных магарычей, выскуливания запчастей, а порой и отчаянного воровства.

— Сделал, командир.

— Во–от! — поднял вверх палец комполка. — Ты толковый офицер. Поэтому ты идёшь на. й отсюда.

Левченко встал, удивляясь, что после трёх стаканов ноги его слушаются и не шатает. Или привык пить, или пойло качественное. За этими мыслями он решил не обращать внимание на уязвлённое самолюбие, когда его послали на «три буквы». Укол был тупым. Так себе — едва чувствительный тычок.

— Разрешите идти?

— Пиз…й на …й!

Разворот через левое плечо, три чеканных шага, снова не без удивления на твёрдость и покорность ног, и затем к дверям. Спиной к командиру, улыбаясь самому себе, на ходу радуясь, что повезло: хорошей водочки покушал, а там можно и на «три буквы», и дальше.

— Стоять! Кругом!

Рефлекс развернул тело, вытянул его в «смирно».

— Эй, лейтенант, ну тебя на. й, как тебя там?

— Лейтенант Левченко, товарищ командир.

— Ко мне, лейтенант! На …й ты выпендриваешься?

— Никак нет, товарищ командир. Старший офицер брезгливо поморщился, словно его мутило. Снова грязная рука командира шарит под столом. Одна за другой на стол выставляются пять бутылок «столичной». Затем неожиданно выбрасываются связанные бинтом погоны.

— Это тебе за танки, сынок…

Нечувствительная, бессознательная рука лейтенанта сгребает погоны в руку. Три звезды. Вслед за осознанием значимости события звучат слова подполковника:

— Я твой командир, и я тебя сделал. Откручивай, Александр Николаевич…

От того, что командир назвал его по имени–отчеству, Левченко вздрагивает. Что это такое: проблеск сознания? Вспышка угасающей памяти? Или он попросту отвык, почти за год, к тому, что его не называют по ИО?

Почему–то хочется достать из кармана давно написанный рапорт о том, что он уже несколько месяцев исполняет обязанности командира роты, а тот, который должен был это делать, однажды, во время очередной офицерской попойки, просто сгрёб за ворот пьяного лейтенанта и, обдавая горячим перегарным духом, прошептал с яростью: «Всё, валю на хрен отсюда!» На следующий день он не явился на построение, и на все последующие. Пропал. Пропал и командир батальона. Собрали скудные пожитки и уехали, как студенты с надоевшей «картошки».

Вместо этого пальцы выжимают усики на звёздочках и выдавливают их из погон на ладонь. Командир протягивает свою немытую ладонь, и звёздочки, зелёные, полевые, скатываются на неё и становятся почти невидимы на грязной коже. Маскируются. Комполка уже откусил «бескозырку» на одной из бутылок. Осторожно, словно дохлых мух за лапки, он одну за другой бросает звёзды в пустой стакан, затем заливает их водкой. Водка ложится на стакан «горочкой», не пролито ни капли. Так и выпить надо: не уронив и не оставив ни одной капли. Неосознанно лейтенант облизывается. То ли подарку судьбы — за год службы стать старлеем, то ли потому, что просто хочется хорошей водки.

Она обжигает рот, он на пару секунд немеет, и старший лейтенант слегка паникует от мысли, что не чувствует во рту свои «обмытые» звёзды. Вдруг, глотнул по случайности и нетрезвости. Он прижимает язык к нёбу, сильно, с остервенением елозит ним. К водочному вкусу тотчас добавляется вкус крови и слабая боль. Раскрыв рот, он высыпает звёзды на ладонь. Они в слюне и красноватых жилках.

— Злой ты, лейтенант, — почему–то говорит командир и придвигает к молодому офицеру остальные четыре нераспечатанные бутылки с водкой. К бутылкам выбрасывает на стол два блока с сигаретами «Космос».

— Забирай и вали на хрен! Если с кем будешь ещё «мыть звёзды» — увижу, пойдёшь под трибунал. Под суд отдам, …ть! За пьянку, …ть! Ты меня понял, тоннеля? За всё ответишь, сука!

В это «всё» вложен такой ёмкий смысл, что нет желания сомневаться в действительности угрозы.

— Дтак дкочна, — отвечает старлей, понимая, что уже не может нормально говорить. Опьянение растворило речь.

— Всё, офицер, ну тебя на …й, как тебя там… Отслужил ты у меня. Есть приказ. Едешь, б…ть на Большую землю. Замена, е…ть–копать!

Иди к начальнику штаба. У него все бумаги. Два часа тебе на сборы, и я тебя больше не вижу, мудак! Никому ни слова. Никому ни капли. Ты понял?

Ответить по уставу не получается. Немота, словно липким тестом, склеила губы. Вместо этого лейтенант по–дурацки щёлкает каблуками.

— Ты ах…ел, мать твою …ть! Цирк мне тут топчешь, гондон! Я тебя живьём на х. й посажу, выбл…ок!

Под аккомпанемент этой тирады старлей распихивает по карманам и рукавам комбеза водку и сигареты. Он смотрит на часы над головой командира. Начало одиннадцатого ночи. Транспорта в такое время на Читу или Даурию не найти и не встретить, но он всё равно не будет оставаться, а уйдёт тотчас, пешком, ни с кем не прощаясь. Просто уйдёт в ночь. Вполне возможно, что новым местом назначения может оказаться какой–нибудь таёжный ломоть под Уссурийском или шмат сырой тундры под Ленском. Но это уже не важно.

Под часами отрывной календарь. Чёрные циферки безучастно свидетельствуют, что заканчивается 1992 год.

В кабинете начштаба из–под стола видны ноги в тёплых, подбитых овчиной сапогах. Короткий пинок по ним не приносит никакого результата. Офицер мертвецки пьян и валяется на полу. На столе лежит конверт, подписанный ФИО старшего лейтенанта. Запустив в него руку, офицер извлекает стопку бумаг, среди которых находит деньги и воинское требование, где указан пункт назначения. «Бобруйск. БССР». Денег мало, но большего никто не даст, и, более того, можно быть уверенным, что начфин не потребует подписи в расходной ведомости, хотя подпись там наверняка уже стоит, как и за каждое, ранее полученное жалованье. Спасибо уже за то, что не надо мучиться, сдавая должность. Спасибо и прощайте.

Через час на трассе его подбирает пустая «теплушка». Она едет в Читу. Одну бутылку он даёт водителю, добавив пару пачек дефицитных сигарет, остальное выпивает сам. Потом выныривает время от времени из липкого и тяжёлого алкогольного дурмана, чтобы блевать в форточку на мелькающую рядом обочину. Утром ему хорошо, не смотря на то, что терзают жажда и головная боль.

Белоруссия легла мягкой повязкой на раненую отчаянием душу. После раскалённых пустынь Узбекистана, острых гор, после лысых ветреных сопок Забайкалья, лесистый простор Беларуси, с её аккуратно вычерченными городами да пряными хуторками, приятно напитывал сознание. Женская приветность согревала сердце, и хлипкая европейская зима была не в состоянии лишить молодого человека этой благодати. Теперь эта повязка слетела, содранная лишениями дальней дороги, да навалившейся отчаянной несуразицей новых обстоятельств.

Круглый майор уже начал уставать. Он перестал качаться на каблуках и подпрыгивать в своих стараниях быть убедительным. Старший лейтенант, как и прежде, его не слушал, про себя досадуя, что ему не удалось надышаться белорусской весной. Здесь же она была жиденькой, вжатой меж гор, выдавленной на редкую, забитую среди камней, растительность. Была середина марта, но листва уже набиралась сока, шелестела на сильном ветру, перемешивая пыль. К столь ранней весне лейтенант был более привычен. Цветущие абрикосовые сады в феврале он хорошо помнил из своих лет учёбы в Узбекистане. А о том, как переступал через размокшие сугробы на майские праздники в Забайкалье, вспоминал не без содрогания. Он тяжело вздохнул. Слишком много географии на такую короткую жизнь. Не приходился ли он родственником Миклухо — Маклаю? Узнай он об этом — не удивился б.