Читать интересную книгу Воры в доме - Владимир Киселев

— Но скажите — почему? Чем он был болен?

— Ностальгия, поручик!

— Какая ностальгия? По какой родине он мог тосковать? Ведь он никогда не был в Польше. Даже родился в Англии.

— Значит, по Англии.

На похороны графа Глуховского приехал сам генерал Витгецкий — длинный, тощий, злой, в очках с толстой золотой оправой, с неизменной сигарой в зубах, одетый в непомерно короткую шинель, из-под которой выглядывали штаны с широчайшими — в полштанины — генеральскими лампасами.

До начала похорон генерал сумел привести офицеров в соответствующее настроение: за час он нашел столько недостатков, что на исправление их потребовался бы по крайней мере десяток лет; объявил командирам рот, что их место в обозе, интендантским офицерам — что их давно пора судить, штабных офицеров обругал за отсутствие выправки, и все это скрипучим, отвратительным голосом. Наконец, он отправил под арест обоих часовых у штаба: один не вовремя отдал ему честь, второй был одет не по форме.

Как назло, к началу похорон снег сменился холодным мелким дождем, гроб вынесли закрытый, офицеры шли за ним мокрые, продрогшие и усталые.

Полковой ксендз, укрыв свои фиолетовые петлички с тремя звездочками кружевным белым облачением, шел впереди. В руках он держал раскрытый молитвенник в синем кожаном переплете и, не глядя в него, читал по-латыни молитву.

Эскорт вооруженных солдат старался идти в ногу, но по такой грязи это было трудно: солдаты скользили, сбивались, а один даже упал, сразу нарушив чинность процессии.

И все же, несмотря на отвратительную погоду, среди местного населения нашлось немало охотников посмотреть на похороны. Меся грязь ногами в остроносых калошах, шли какие-то древние старухи с черными сетками на лицах, мужчины в чалмах и ватных халатах, обутые в желтые сапоги на высоких каблуках. Какой-то седобородый старик ехал навстречу верхом на осле. Он остановился, чтобы пропустить похоронную процессию, перекинулся несколькими словами с кем-то из знакомых и тоже поехал следом.

Молодой человек в тюбетейке, небрежно обвязанной желтым грязным платком, надвинутым на самые брови, в черном поношенном халате, подпоясанном таким же, как на голове, желтым платком, в начищенных сапогах, шел сбоку, тщательно выбирая место, куда бы поставить ногу, чтобы не запачкать обуви.

На кладбище солдаты плотным каре выстроились вокруг места погребения. Зрители толпились за ними, выбирая места повыше.

— Прочь, прочь! — кричали на зрителей капралы, но люди не уходили. Они внимательно наблюдали за церемонией. Только когда гроб опустили в могилу, засыпали землей и, к восторгу мальчишек и ужасу старух, дали трехкратный залп, когда генерал Витгецкий четким движением поднял очки на лоб и поднес сперва к одному, а потом к другому глазу сложенный платок, зрители стали группками расходиться.

Молодой таджик в черном халате, все так же медленно переступая, оберегая сапоги от грязи, пошел прочь от кладбища. Но как только он поравнялся с высоким глинобитным забором, отделявшим большой персиковый сад от улицы, ведущей к окраине города, походка его изменилась. Он оглянулся по сторонам и бодро зашлепал по грязи, словно забыв о начищенных сапогах.

Путь его лежал по окраинной узенькой улочке, извилистой и неровной, уводящей местами в неожиданные проулки и тупички. Вся она состояла из глинобитного серого забора и серых слепых стен редких домов. Это были дома старой постройки — окнами внутрь дворов.

Серый, дождливый день мгновенно, без всякого перехода, как это бывает в местностях, окруженных горами, переступил в ночь.

Молодой человек оглянулся и открыл старую деревянную калитку в заборе. По вымощенной кирпичом дорожке он прошел к небольшому одноэтажному зданию, сложенному из красного кирпича.

За дверью в широком коридоре сидел у столика с телефоном дежурный — пожилой, хмурый солдат. Когда вошел молодой человек, он встал.

— Майор Коваль у себя? — спросил вошедший.

— Так точно. — Солдат понимающе усмехнулся. — Вас ждет.

Человек в халате стал тщательно вытирать ноги о резиновый половичок, затем, убедившись, что только размазывает грязь, нетерпеливо махнул рукой и вошел в кабинет.

За широким столом сидел майор Коваль — мрачный человек с некрасивым, незначительным лицом, обыденность которого подчеркивалась взглядом маленьких, невыразительных глаз свинцового, неясного цвета. Скромную обстановку кабинета составляли два стола, стулья, приземистый сейф, у стены — широкий шкаф, обитый железом, окрашенный почему-то в красный, как на пожарных автомобилях, цвет.

— Товарищ майор, — сказал молодой человек, — все правильно. В гроб заложили другого человека. Туда заложили солдата. Подполковник остался живой.

Он плохо говорил по-русски и особенно старательно выговаривал каждое слово.

— Где же он? — сипло откашливаясь, спросил майор.

— Он в школе. В госпитале, где была школа. Где я учился. Я там знаю все. Я залез под крышу, а потом вниз и все видел. Потом ходил на кладбище и делал фото. Только было темно — не знаю, как вышло… На похороны приехал польский генерал. Я его тоже снял — возле гроба. Я думаю, это он начальник «двуйки». А у госпиталя остался Садыков.

Мрачное лицо майора немного посветлело.

— Хорошо, очень хорошо! — Коваль помолчал и уже сдержанней добавил: — А сейчас, товарищ младший лейтенант, проявите пленку, сделайте отпечатки и составьте подробное донесение. Вам поможет лейтенант Ведин.

— Слушаюсь!

Шарипов повернулся так, что разлетелись полы халата и во все стороны брызнула грязь с сапог.

Лейтенант Ведин, непосредственный начальник младшего лейтенанта Шарипова, был на два года старше подчиненного, на полголовы выше ростом и казался Шарипову тем идеальным человеком, которому можно подражать, но совершенства которого для человечества на его современном уровне недостижимы.

Смущенно улыбаясь, Давлят Шарипов сказал своему начальнику, что майор просил помочь составить донесение. Давлят стеснялся, что из-за плохого знания языка он доставляет Василию Ведину много лишних хлопот.

Они вошли в лабораторию — маленькую комнатку без окон — и взялись за проявление пленки. Снимки получились плохие — Шарипов не дал необходимой выдержки, и им пришлось порядочно повозиться, пока были получены первые отпечатки.

Майор Коваль долго рассматривал снимки. Шарипову показалось, что ему не хотелось выпускать их из цепких сильных пальцев с кривыми, уродливыми, коротко остриженными ногтями.

— Теперь не уйдет, — сказал он Ведину. — Что ж, положите туда же, в дело.

Ведин открыл дверцу красного шкафа, выдвинул один из ящиков и извлек оттуда толстую папку с бумагами, а также стеклянный сосуд, где лежал скомканный грязный платок и обломок голубого изразца.

Четыре дня и четыре ночи оперативные работники отдела вели наблюдение за госпиталем. Но подполковник Глуховский словно сквозь землю провалился. В госпиталь приходили и уходили разные люди, но никого похожего на графа среди них не было.

«Он ушел в первый день», — решил Коваль и вызвал Ведина, Шарипова и Садыкова. Лейтенант Садыков — новый сотрудник отдела — только недавно прибыл из специальной школы.

— Так вы говорите, что в ваше первое дежурство из госпиталя не вышел ни один человек? — спросил у него Коваль.

— Так. Только военный врач. И еще старик, один из тех, что привозят в госпиталь дрова. Из местных людей.

— Вы его знаете?

— Нет, но это местный человек.

— Откуда это вам известно?

— Он подошел к ишаку, на котором приехал, и выругался по-таджикски.

— Вы видели, как он приехал?

— Нет.

Майор долго молчал. А затем сказал тихо, спокойно:

— Вы разведчик… Какое дело испоганили…

Скуластое, худощавое лицо Садыкова приняло то мучительное выражение, какое бывает у людей только в минуту большого несчастья.

— Не может быть, товарищ майор! — сказал он.

— Что «не может быть»? Что вы понимаете? Вы знаете, сколько времени придется потратить, пока опять нащупаем? — Коваль помолчал, улыбнулся. — А вам советую подать рапорт о переводе в другую часть. Ну, в интендантство.

Шарипову казалось, что каждое слово майора Коваля направлено против него. Он-то знал, кто действительно виновен в том, что граф Глуховский смог скрыться.

«Нужно сказать, — подумал Шарипов. — Нет. Не смогу…»

Он взглянул на пришибленного Садыкова и, плотно сжав свои маленькие, бантиком губы, отвернулся к окну.

За окном падал белый пушистый снег.

Глава вторая,

в которой коня нашли за километр от таинственного всадника

И не погибнет от обиды обиженный,

И не вечная жизнь суждена обидчику.