Читать интересную книгу Из огня да в полымя… - Наталья Артюшевская

– Смотри, допоешься, стало быть… Убью, если узнаю…

– А кто на речке хохотом заливался? – ехидно вставлял свое слово Захар…

– Мало ли кто…

– Завтра из дома ни шагу. Матери со скотиной помогёшь, а мы с Захаром в поле жать едем. А ты, Захар, предупреди всех работников, да Фоме скажи, чтоб телегу смазал. Агафья, готовь харчи.

– Не первый год за тобой хожу, все сделаю.

«Ори, не ори, отец, а к амбару сбегать успею, Мишку предупрежу. Они тоже, наверное, жатву начнут», – подумала Нютка сквозь указы отца.

Несколько раз бегала Нютка к амбару, но Мишка так и не пришел.

Тимофей

Первым с фронта пришел старший сын Алексея Тимофей. Зайдя во двор родного дома, он присел на крыльцо, сложив рядом костыли. Закурил самокрутку, сделав несколько затяжек, оторвал размокший ее конец и опять затянулся. «Живы ли… Три года не видел и не слышал о них ничего», – подумал он. Поднял голову кверху, посмотрел на самую дальнюю черту между небом и степью, где увядала заря. В курятнике закричал петух, рассказывая, что и этому дню наступает конец. «Как жить мне теперь безногому, теперь Марии своей не сгожусь. А может, и не ждала она меня…Может, замуж вышла за эти три года?» – его мысли прервались скрипнувшей дверью. Он оглянулся. На крыльце стояла мать. Тимофей отвернулся, как бы стесняясь показаться матери безногим.

– Что надобно тебе, служивый? – спросила Аксинья, не узнав сына. За долгую дорогу к дому, Тимофей оброс. Щетина у тридцатилетнего молодого мужика отросла в бороду. Тимофей скинул с плеч надоевший рюкзак, оперся на костыли встал в полный рост и повернулся к матери.

– Тимошенька, родимый… Мать спустилась на нижнюю ступеньку, обхватив сына за плечи, стала его целовать, громко причитая: Живой…живехонький, родненький мой….

Накрыв на скорую руку стол, не сводила глаз с сына. Тимофей тоже смотрел на мать не моргая, радуясь встрече. «Все такая же, только морщины да седина за эти годы прибавились. Тот же платок, та же юбка и передник», – заметил про себя Тимофей.

– Как отец, как Мишка?

– Помер отец наш еще по прошлому году. Мишка воюет. Тоже ни слуху, ни духу. Только и смотрю на пригорок, а вдруг кто-то из вас появится.

– Как же ты управляешься?

– С чем теперь управляться? Все равно все забирают. Корова осталась, да курей десяток. Продразверстка, говорят. Все на фронт, все для победы над германцем. Да и мне так много не надо. Работников всех распустили еще при отце живом.

– Ладно, мать, не горюй. Заживем пуще прежнего. Вот только… – Тимофей посмотрел на свою культю. А Мишка придет, сподручней будет. Мельница-то жива?

– Жива, стоит, кряхтит да поскрипывает жерновами от ветра. Молоть-то некому стало: в деревне одни старики, бабы да дети малые. Всех забрали на фронт.

– Скоро все возвернутся. Конец войне. Будем Мишку ждать, а я завтра забор поправлю, руки-то, мать, целые у меня! Мироедовы-то как выживают? Все ли живы?

– Платон с Агафьей кряхтят потихоньку, Нютка, поговаривают, замуж вышла в соседнюю Андреевку, а Захар прошлой зимой пьяным замерз. А в остальном также, как и у нас. Правда, Платон работников еще держит. Сеет. Молоть к немцу в колонки ездит, и то только для себя. Теперь уж и продавать купцам страшно. Да, и они наперечет.

– Мария-то замуж не вышла?

– Видала намедни, говорит Тимофея ждать буду. Так-то вот.

– Ну, да… Только на кой ляд я ей теперь нужен?

– Ладно, пойду корову подою, да спать будем. На небе звезды уж.

Мать ушла в коровник, а Тимофей сел на крыльцо, закурил и стал смотреть на звездное небо, словно там и искал ответа: как жить дальше…

Не успели петухи пропеть свой утренний гимн, как Тимофей был уже на ногах. Вернее, на ноге и костылях. Умылся на улице из бочки, попил парного молока с горбушкой только что испеченного за ночь в русской печи хлеба, взялся за работу.

Всю войну он думал о Маше. Даже когда стрелял по врагу, пришептывая при этом: Вот вам, сволочи, чтобы вы во веки веков не достали мою любимую! Чтоб вы здесь все полегли! Он все время вспоминал их встречи. А потом – как отрезало. Вместе с оторванной ногой.

Его мысли и работу прервала соседка Марфа.

– Здорово почивали, соседушки!

– Да неплохо. Здравствуйте, тетка Марфа.

– Робишь, зараз, значит?

– Мне в радость в своем доме робить. Руки-то есть, правда, одна из них плохая помощница, костыль ей приходится держать. На днях хочу ногу себе из бревна сострогать, да ремнями приладить, все легче стоять будет, и рука высвободится.

– Упорный ты Тимофей. Лишь бы Мишка целым вернулся.

– Вернется.

– Да жениться бы вам обоим.

– Да куда уж мне… А Мишку женим, как придет.

– Только невеста его с другим свенчалась. Вот гулена-то была! Не зря Платон Васильич порол ее. Правда, видать зря, раз Мишку-то не дождалась. А твоя-то невеста, ни разу нос свой со двора не высунула. Сходил бы к ней.

– Нет, тетка Марфа. Вернулся бы целым, не пошел, а побежал бы. А теперь нет.

– Кстись, Тимофеюшка! У многих мужья калеками вернулись, так чё теперь выгонять их за это чо ли?

– Вот чтобы выгонять меня не пришлось, принимать меня не стоит. Так бобылем с матушкой жить и буду.

– Не прав ты, Тимофей. Бабе душа любящая нужна, а не ноги.

– Могет и так быть, да я не готов.

Услышав голоса, с огорода вернулась Аксинья, несла в руках ведро картошки.

– Вот, накопала на пробу. Хороша, пора бы всю выкопать. Тетка Марфа глянула на картошку:

– Нет, Аксинья, пусть еще посидит в темнице, лучше лежать в погребе будет, – уходя промолвила дотошная Марфа.

– С чем-Марфа-то приходила? Чай на тебя посмотреть?

– Да, я теперь интерес для всех представляю. Один интерес – не более. Даже картошку копать не могу. Ну, ничего, мать, найду сухое, подходящее бревно, сделаю я себе ногу.

Тимофей днем помогал матери чем мог, а по ночам, тайком от матери строгал себе деревянную ногу. Отшлифовал ее, пригвоздил старые ремни. На нижней части деревянной конечности прибил старую подметку. Подвернул под свое колено штанину брюк, укрепил ремни на ноге выше колена и явился однажды утром на кухню с самодельным протезом.

Аксинья, завидев сына без костылей, разрыдалась.

– Не реви, мать, новая все равно не вырастет, а жить как-то надо.

«Захар, хромый с детства, спился. А мой – молодец, за жизнь борется, воюет с недугом, и без дела не сидит», – подумала Аксинья и успокоилась.

На Медовый Спас в дверь постучали. Тимофей крикнул: «Открыто»! Но он все-таки пошел к двери. Отворив ее, чуть не обомлел, увидев на крыльце с банкой меда в руках, Машу. Он не кинулся к ней, хотя так хотелось ее обнять. Он сдержанно поздоровался и пригласил в дом. Маша тоже сдержалась, видя, что Тимофей не проявил к ней радости. Они долго сидели на кухне, о чем-то говорили, а Агафья, не мешая им, вязала в горнице носок. Вязала ли? Руки ее тряслись так, что спицы звякали, не попадая в петли. Она несколько раз прочитала Отче Наш, попросила у Господа прощенья, хоть и виноватой не была в несчастной судьбе сына. Но она знала, за что просила прощение у Бога. «Прости меня, милостивый Господь наш за то, что я была против невесты раба божьего Михаила. Прости меня, прости и пошли радости рабу Божьему Тимофею. Не отведи, Господи, от него невесту».

Осень выдалась теплым сухим бабьим летом. Тихо кружила пожелтевшая листва с деревьев. На остове ворот пристроилась и без умолку трещала сорока. Пес радостно лаял и вилял хвостом. К дому подходил Михаил.

– Чево растрещалась, белобока? Сам скажу, что пришел. Сорока, словно поняв подходящего к воротам Мишку, замолкла, потрясла хвостом, вспорхнула и улетела. Только Дозор визжал от радости все громче.

– Что признал? – Мишка подошел к будке, присел на колени, потрепал по морде пса и, скинув с плеч рюкзак, присел на ступеньку. Его взяла оторопь. Не мог он зайти в дом. Боялся, что кого-то за эти годы нет в живых.

Услышав лай собаки, на крыльцо вышла Аксинья. Завидев солдатика, она поняла, что это Мишка вернулся с войны. Ее тоже взяла оторопь. Она зажмурила глаза, закричала. Ноги ее подкосились, и она села, прислонив спину к стене.

– Мамань, ты чего? Это я, Мишка.

Он встал перед ней во весь свой рост. Та же копна белокурых, но отросших волос, те же веселые голубые глаза. Надетая в рукава шинель, придавала Михаилу мужество и величие. Аксинья приоткрыла осторожно глаза, увидев Мишку целым и на своих ногах, кинулась к нему навстречу. Как она боялась увидеть костыли!

– Мишенька, живой… здоровый! Она ощупала его руками, потрепала его кучерявые волосы, и, убедившись, что руки и ноги целы, завыла от счастья на весь двор. На крик спеша, что было сил, прихромал Тимофей.

– Мишаня, братуха, отвоевал, родимый!

– Отвоевал, успокойтесь. Жрать хочу!

По очереди все зашли в дом. Мать, собирая на стол, продолжала то плакать, то смеяться.

Мишка, узнав, что отца больше нет, помолчал вместе со всеми. Аксинья поставила на стол бутылку самогона, купленную у Марфы. Выпили за упокой души раба Божьего Алексея. Потом Мишка долго рассказывал про службу, про госпиталь. Мать ушла к себе, а два брата говорили о войне до утра. Говорили наперебой, задавая друг другу вопросы. К утру, уставшие оба от рассказов, улеглись в горнице, кто на чем. Но, главное, что они оба дошли до родного дома, что жива мать, а хозяйство поставим, – решили они и заснули крепким сном.