Читать интересную книгу Фрагменты из жизни чудовищной двойни - Владимир Набоков

Когда алчный дедушка Ахем решил демонстрировать нас посетителям за деньги, среди стекавшихся зевак всегда находился какой-нибудь любознательный паршивец, желавший услышать, как мы говорим друг с другом. Как это водится у людей недалеких, его зрение нуждалось в звуковом подкреплении. Наши близкие понуждали нас удовлетворять такие желания и не могли взять в толк, отчего мы так упирались. Мы могли бы сослаться на застенчивость, но правда заключалась в том, что мы никогда не говорили между собой, даже когда оставались наедине, поскольку редкие укоризненные окрики, которыми мы иногда обменивались (когда, например, один из нас только что поранил ногу и ходил забинтованный, а другой хотел порезвиться в ручье), едва ли могли сойти за разговор. Обмен основными простейшими ощущениями происходил у нас бессловесно: облетевшая листва, уносимая потоком нашей общей крови. Незначительные мысли тоже ухитрялись беспрепятственно проникать от одного к другому. Более сложные каждый держал при себе, но даже тут возникало некое странное взаимопонимание. Вот почему, наверное, несмотря на покладистый нрав, Ллойд тоже страдал от превратностей окружающего мира, которые так смущали меня. Он многое забыл, когда вырос. А я не забыл ничего.

Публика не только жаждала услышать наш разговор, она хотела также, чтобы мы поиграли друг с другом. Болваны! Они получали изрядное удовольствие, вынуждая нас состязаться в шашки или нарды. Будь мы разнополыми близнецами, они бы заставляли нас совокупляться на виду у них. Но поскольку общие игры были так же не приняты между нами, как общий разговор, мы испытывали унизительные муки, когда нам приходилось проделывать судорожные движения, удерживая мяч между нашими телами, или делать вид, что вырываем друг у друга палку. Мы срывали аплодисменты, бегая по двору в обнимку. Умели прыгать и кружиться.

Продавец патентованных лекарств, лысоватый живчик в засаленной, вышитой блузе, говоривший по-турецки и по-английски, обучил нас нескольким фразам на этих языках — и мы потешали ими собравшихся зевак. Их возбужденные лица до сих пор преследуют меня в кошмарах, появляясь всякий раз, когда постановщик моего сна нуждается в статистах. И снова я вижу бронзоволицых пастухов-великанов в пестрых лохмотьях, солдат из Кореиза, одноглазого, горбатого портного-армянина (по-своему тоже чудовище), хихикающих девиц, вздыхающих старух, подростков, молодых людей, одетых по-европейски, — горящие глаза, белые зубы, открытые от изумления рты; и тут же дедушка Ахем с носом из желтой слоновой кости и бородой цвета овечьей шерсти, прикарманивающий часть выручки, пересчитывающий купюры, послюнив большой палец. Лысый полиглот в вышитой блузе, уже упомянутый мной, ухаживал за одной из наших теток, что не мешало ему завистливо наблюдать за Ахемом поверх очков в железной оправе.

Годам к девяти я весьма отчетливо понимал, что мы с Ллойдом являем собой редчайшего урода. Такое понимание не вызывало во мне ни особого волнения, ни тайной печали; но как-то раз истеричка кухарка, усатая баба, проникшаяся к нам симпатией и оплакивавшая нашу участь, разразилась страшной клятвой, что она сейчас же рассечет нас надвое вот этим сверкающим ножом, тут же ею схваченным (ее мгновенно унял наш дедуля вместе с новоиспеченным дядюшкой); и после этого инцидента я иногда соблазнялся праздной мечтой, воображая себя избавившимся от бедного Ллойда, который все-таки продолжал бы оставаться чудовищем.

Меня не очень-то занимал хирургический способ решения проблемы, и, во всяком случае, идея разделения рисовалась мне смутно, но я отчетливо воображал внезапное падение оков и следующее за ним чувство легкости и наготы. Мне представлялось, как я карабкаюсь через частокол с белыми черепами домашних животных, венчающими его колья, и спускаюсь к пляжу. Я видел, как прыгаю с камня на камень, ныряю в мерцающее море, выбираюсь на берег и играю с другими голыми детьми. Мне снилось, как я убегаю от дедушки, унося с собой игрушку, или котенка, или маленького краба, которого прижимаю к левому боку. Я встречался с бедным Ллойдом, который являлся мне во сне едва ковыляющим, безнадежно сочлененным со стреноженным близнецом, я же мог свободно плясать и похлопывать их по смиренным спинам.

Спрашиваю себя: посещали Ллойда подобные видения или нет? Врачи считали, что иногда во сне наше мышление суммировалось. Как-то раз, мглисто-голубым утром, он подобрал прутик и нацарапал на земле трехмачтовый кораблик. Но тот же самый кораблик я уже рисовал во сне, приснившемся мне предыдущей ночью.

Широкий, темный пастуший плащ покрывал наши плечи, и, когда мы сидели на корточках, то, за вычетом наших голов и левой руки Ллойда, были скрыты в его ниспадающих складках. Солнце только что взошло, и свежий мартовский воздух напоминал многослойный полупрозрачный лед, сквозь который искривленные иудины деревья в грубоватом цвету предъявляли свои размытые, лилово-розовые кляксы. Вытянутый, приземистый белый дом позади нас, набитый толстыми женщинами и их скверно пахнущими мужьями, все еще спал. Мы не проронили ни слова; мы даже не посмотрели друг на друга; но, отбросив свой прутик, Ллойд обнял меня правой рукой за левое плечо, как он делал всегда, когда хотел, чтобы мы ускорили шаг; край нашего общего балахона волочился по мертвым сорнякам, а камешки катились из-под ног, пока мы украдкой шли к кипарисовой аллее, сбегавшей к берегу.

То была первая наша попытка спуститься к морю, которое мы видели с вершины холма, к морю, мягко поблескивавшему вдали и лениво, беззвучно разбивавшемуся о глянцевые скалы. Мне не надо напрягать память, чтобы сразу приурочить это запинающееся бегство к некоему повороту в нашей судьбе. Несколькими неделями раньше, в наш двенадцатый день рождения, деда Ибрахима посетила идея отправить нас в сопровождении новоявленного нашего дядюшки в шестимесячные гастроли по стране. Они всё торговались об условиях, спорили и даже подрались, Ахем вышел победителем.

Мы боялись дедушку и ненавидели дядю Новуса. Смутно и безотчетно сознавая, вне каких-либо знаний о жизни, что дядя Новус пытается надуть дедушку, мы хотели предпринять что-нибудь, чтобы помешать цирковому трюкачу возить нас по городам и весям в клетке на колесах, как макак или орлов; а может быть, мы почувствовали, что это последний шанс сберечь нашу маленькую свободу и сделать то, что нам категорически запрещалось: выйти за частокол, открыв расхлябанную калитку.

Мы без труда распахнули ее, но забыли закрыть за собой на задвижку. Замызганный белый ягненок с янтарными глазами и коричневым пятном, нарисованным на его твердом, плоском лбу, следовал за нами какое-то время, пока не потерялся в рощице карликовых дубков. Несколько ниже, но все же высоко над долиной нам надо было пересечь дорогу, которая огибала холм и соединяла наш хутор с проложенным вдоль берега шоссе. Цокот копыт и скрип колес донеслись до нашего слуха, и мы притаились под нашим балахоном за кустом. Когда шум стих, перешли дорогу и двинулись дальше по склону, заросшему травой. Серебристое море постепенно скрылось за кипарисами и руинами старых городских стен. Черный плащ уже казался жарким и тяжелым, и все же мы продолжали передвигаться под его защитой из страха, что иначе прохожий сможет заметить наше уродство.

Мы выбрались на шоссе в нескольких метрах от морского прибоя — и там, под кипарисом, поджидал нас знакомый экипаж — телегоподобная фура на больших колесах — и дядя Новус, слезающий с козел. Хитрый, темный, честолюбивый, беспринципный человечек! Незадолго до того он заметил беглецов с одной из террас дедушкиного дома и не мог не воспользоваться нашей выходкой, которая лучшим образом позволяла ему пленить нас без всякой борьбы или скандала. Прикрикнув на пару кротких кляч, он затолкал нас в телегу. Пригнул наши головы и пригрозил побить, если мы вздумаем выглядывать из-под плаща. Рука Ллойда все еще обнимала меня за плечо, но толчок повозки стряхнул ее. Колеса арбы заскрипели и закрутились. Скоро мы поняли, что наш возница везет нас не домой.

Двадцать лет минуло с того мглистого весеннего утра, но оно куда лучше сохранилось в моей памяти, чем многие последующие события. Снова и снова я прокручиваю его перед моим взором, как ленту кинофильма, — так делают знаменитые жонглеры, репетируя свой номер. Так я разучиваю все стадии и обстоятельства, незначительные детали неудавшегося бегства: начальный озноб, калитка, ягненок, склон, скользящий под четырьмя нашими ногами. С точки зрения дроздов, которых мы вспугнули, мы, вероятно, представляли собой невиданный феномен под темным плащом, спеленавшим нас, с двумя головами на тонких шеях, торчащими из него. Головы пугливо озирались, пока двуглавый птенец не выбрался на прибрежное шоссе. Если бы в ту минуту какой-нибудь мореплаватель ступил на берег, покинув свой корабль, стоявший в бухте, он наверняка испытал бы дрожь древнего очарования, оказавшись лицом к лицу с добрым мифологическим чудовищем на фоне белых камней и кипарисов. Он бы боготворил его, он бы проливал сладкие слезы. Но, увы, некому было нас там приветить, кроме встревоженного мошенника, нервного нашего похитителя, маленького человечка с кукольным лицом, в дешевых очках, одно из стекол в которых было подклеено кусочком пластыря.