Мне не сразу удается понять, где реальность, где сон. Наконец я с трудом размыкаю веки и смотрю на часы. Половина десятого. Утра – судя по свету, который просачивается с улицы сквозь штору.
Я снимаю трубку и слышу ее голос:
– Кот, – говорит она (так она меня называет, хотя зовут меня на самом деле Константин), – Кот, наши с тобой планы на выходные самым подлым образом разрушены. Звоню тебе с дороги. Меня шеф отправил в командировку в Волхов до понедельника. Вчера вечером сообщил мне сию приятную новость – даже предупредить тебя не успела. Но мало того. У меня Танька заболела. Кот, умоляю тебя, забеги, посмотри, что там с ней. Ничего серьезного, просто у нее вчера была температура. Думала вызвать врача, но тут эта командировка…
Она выпаливает все это как из пулемета, огорошивая меня неприятными известиями. Я уже настроился на поездку, хотя поначалу вовсе не стремился ехать ни в какой Зеленогорск, а теперь она, видите ли, уезжает (Светка работает корреспондентом в одной газетенке, и такие командировки у нее время от времени случаются), оставляя на меня свои проблемы, чтобы не скучал.
Я ворчу потихоньку, но потом отхожу. Что ж, бывает. Начальство не считается с нуждами подчиненных. Она не виновата. Придется отложить развлечения. Я поднимаюсь с постели, готовлю себе холостяцкий завтрак, выкуриваю утреннюю сигарету за чашечкой кофе и постепенно прихожу в свою обычную форму. К половине одиннадцатого я уже, как новенький, собираю свою врачебную сумку – фонендоскоп, тонометр, сую туда пару пачек аспирина и отправляюсь лечить Таньку.
Они открывает мне дверь – растрепанная, в байковом халате поверх ночной рубашки, и стремглав несется назад в постель. Когда я вхожу в комнату, она уже лежит под одеялом. Вид у нее и правда нездоровый – лицо разрумянившееся, горячечное, глаза словно подернулись поволокой.
– Ну, что с тобой, детка? – говорю я.
– Не называй меня деткой, – угрюмо отвечает она (мы на «ты» с первого дня знакомства).
– Я в том смысле, что детка-конфетка, – глупо шучу я и, не давая ей перехватить инициативу, перехожу в наступление. – Ну, давай рассказывай, что с тобой. Стул был? Потела? Моча какого цвета? – я нарочно напираю на физиологические подробности, чтобы сбить с нее спесь. Но она словно не слышит моих вопросов. Лежит, уперев страдальческий взгляд в потолок. – Ты будешь отвечать доктору? – спрашиваю я.
– Это не доктор, а экзекутор какой-то.
Где она только слов таких нахваталась?
– Ну, ладно, – говорю я. – Шутки в сторону. Давай, рассказывай, что у тебя.
– Не знаю, – хнычет она. – Голова болит. Температура. – Она кивает на градусник, лежащий тут же на тумбочке, словно апеллируя к его беспристрастности.
Я достаю тонометр. Давление у нее нормальное. Лучше не бывает. Вставляю в уши трубочки фонендоскопа и останавливаюсь. Доктор не должен испытывать неловкости перед пациентами, но я, видимо, сегодня себя не чувствую доктором. На ее ночной рубашке маленький вырез – едва видны ключицы.
– Ну-ка, переворачивайся на живот, – командую я. Она неохотно переворачивается и, не дожидаясь дальнейших команд, начинает под одеялом задирать на спине рубашку. Когда она заканчивает, я чуть приспускаю одеяло и прослушиваю ее легкие – чистые, ни намека на хрипы. Сердце стучит, как мотор.
Я одергиваю на ней рубашку, натягиваю ей до шеи одеяло, и она совершает под ним манипуляции, призванные вернуть рубашку на свое место. Наконец она переворачивается на спину и смотрит на меня невинными глазами.
– У тебя болезнь, которая в мои школьные годы называлась «воспаление хитрости». Вот только мы по выходным не болели. Зачем тебе это – ума не приложу.
В глазах у нее слезы.
– Я тебе не симулянтка какая, – говорит она. – Мне и в самом деле плохо.
– Да ладно, я пошутил. Извини. Сейчас я тебе дам лекарство. И оставлю еще таблеток. Будешь принимать по три раза в день.
Шведский аспирин – средство безопасное, а иногда и полезное. Я развожу таблетку в стакане воды и даю ей.
– На выпей.
Она берет стакан, пьет, глядя мне в глаза. Смешная девчонка. Нескладная. Гусеница накануне последней стадии метаморфоза. Скоро эта бабочка расправит крылья и полетит.
Она допивает шипучую воду, передает мне стакан, не спуская с меня глаз. Я беру стакан и ставлю его на тумбочку. Она вполне могла сделать это сама. Пальцы у нее влажные, горячие.
– Тебе надо что-нибудь?
Она не отвечает, не сводя с меня взгляда. Меня это начинает доставать.
– Я спрашиваю, тебе надо что-нибудь? Мне уходить пора.
– Надо, – отвечает она хрипловатым голосом.
«Что?» – спрашиваю я ее одними глазами.
И вдруг она протягивает ко мне руки, хватает меня за запястья и начинает нести какой-то горячечный бред. Я не верю своим ушам. Бог ты мой, может, я все еще сплю? Что она несет?
– Миленький, миленький, не уходи, я умру, если ты уйдешь, не уходи от меня, я вся горю, потрогай меня, тебе понравится, потрогай меня всюду, вот смотри, какая я мягкая, упругая, теплая. Если ты уйдешь, я убью себя, я в окно выпрыгну, потому что это невыносимо, это так больно, это так прекрасно. Приди ко мне, миленький, возьми меня. Возьми меня, ты меня полюбишь, я знаю, потому что меня нельзя не полюбить. Я такая…
Нет, я все еще сплю. Мне все это снится. Я трясу головой. Но она продолжает крутить свою горячечную пластинку, от которой у меня голова начинает идти кругом.
– Миленький, хороший мой, ну что тебе стоит, прошу тебя. Мне так плохо. Ты посмотри, какая я, у тебя таких еще не было, потому что я лучше всех. Лучше. Ты сейчас сам увидишь. Убедишься. Я знаю. Ты не уйдешь. Ты не сможешь от меня уйти. Если бы ушел, знаешь, как бы потом жалел. Но ты не уйдешь, потому что ты сам этого хочешь. Я сразу, как тебя увидела, поняла, что хочешь. Я видела, как ты на меня смотрел. Вот, потрогай, как у меня сердце бьется. Потрогай, не бойся. Видишь, какая я мягкая, упругая. Видишь, какая у меня грудь – маленькая, но красивая, как у этой Афродиты. А когда я лежу, она совсем пропадает. Но ты посмотри, какая она у меня, когда я сижу. Вот видишь.
Она мигом стягивает с себя через голову рубашку и снова хватает меня за руки, чтобы я не ушел, хотя я никуда и не иду, мне уже не уйти, потому что теперь я понимаю – уйти невозможно. Я не прощу себе, если уйду. И если не уйду – не прощу.
Ее лихорадочный бред продолжается, хотя в нем уже нет нужды, я уже сдался, я уже готов, правда, что-то еще сдерживает меня – мне остается преодолеть какое-то последнее внутреннее сопротивление, моральное что ли, оно у меня на шее, держит, как поводок – собаку. Так, наверно, ведут себя девственницы: перед последним шагом ими вдруг овладевает нерешительность, страх – ведь вернуться в прежнее состояние будет уже невозможно. А какое оно – новое? Что сулит?