Читать интересную книгу Полковник Шабер - Оноре Бальзак

— Где мой ножик?

— Я завтракаю!

— Эх, черт, посадил на прошение кляксу!

— Тише, господа!

Все эти восклицания раздались как раз в ту самую минуту, когда старый посетитель закрыл за собой дверь с той смиренной робостью, которая сковывает движения людей обездоленных. Незнакомец попытался было улыбнуться, но он тщетно искал хоть проблеска привета на неумолимо безмятежных физиономиях писцов, и улыбка сбежала с его лица. Умея, должно быть, неплохо разбираться в людях, он с отменной вежливостью обратился к Симонену в надежде, что хоть этот юнец соблаговолит ему ответить.

— Могу я, сударь, увидеть вашего патрона?

Шалун ничего не ответил несчастному старику и только легонько постукал пальцами возле уха, как бы говоря: «Я глухой!»

— Что вам угодно, сударь? — спросил Годешаль, проглотив огромный кусок хлеба, которым можно было бы зарядить пушку, затем поиграл ножичком и закинул ногу на ногу так, что одна нога у него взлетела чуть ли не вровень с носом.

— Я прихожу сюда, сударь, в пятый раз, — ответил посетитель. — Мне хотелось бы переговорить с господином Дервилем.

— У вас к нему дело?

— Да, но я могу изложить его только самому господину…

— Патрон спит. Если вы хотите посоветоваться с ним по поводу каких-нибудь затруднений, приходите после полуночи, он только тогда всерьез принимается за работу. Но ежели вы пожелаете посвятить нас в ваше дело, мы поможем вам не хуже его.

Незнакомец не шелохнулся. Он смиренно и боязливо озирался вокруг, как собака, прошмыгнувшая украдкой в чужую кухню и ожидающая пинка. Одно из преимуществ профессии писца состоит в том, что ему не приходится опасаться воров; поэтому писцы г-на Дервиля не заподозрили ни в чем дурном человека в шинели и не мешали ему обозревать помещение, в котором он тщетно искал, куда бы присесть, так как, видимо, был сильно утомлен. В конторе стряпчего умышленно не ставят лишних стульев. Пусть какой-нибудь клиент попроще, устав от долгого стояния, и поворчит, уходя из конторы, зато он не отнимет лишнего времени, которое, по выражению одного бывшего прокурора, еще до сих пор не «таксировано».

— Сударь, — ответил старик, — я уже имел честь предварить вас, что могу изложить свое дело только самому господину поверенному. Я подожду, когда он проснется.

Букар закончил свои подсчеты. Привлеченный запахом шоколада, он встал с плетеного кресла, подошел к камину, смерил старика взглядом и, присмотревшись к его поношенной шинели, состроил неописуемую гримасу. Должно быть, он увидел, что, как ни жми этого клиента, из него не выжмешь ни сантима, и, желая избавить контору от невыгодного посетителя, решил вмешаться и положить конец разговору.

— Они сказали вам правду. Патрон работает только по ночам. Если у вас важное дело, советую зайти к нему в час ночи.

Старик растерянно взглянул на письмоводителя и, казалось, застыл на месте. Привычные к прихотливой игре человеческих физиономий, к странным повадкам клиентов, в большинстве своем людей нерешительных и тяжелодумов, писцы забыли про старика и продолжали завтракать, шумно, как лошади, перемалывая челюстями пищу.

— Что ж, сударь, я зайду нынче вечером, — произнес старик, который с настойчивостью, присущей всем несчастным, хотел вывести лжецов на чистую воду.

Единственный вид мщения, доступный обездоленным, — поймать правосудие и благотворительность на недостойных увертках. Изобличив неправедное общество, бедняк спешит обратиться к богу.

— Ну и упрямая же башка! — воскликнул Симонен, не дожидаясь, когда за стариком захлопнется дверь.

— Его как будто из могилы вырыли, — вставил один из писцов.

— Вероятно, это какой-нибудь бывший полковник, хлопочет о пенсии, — сказал письмоводитель.

— Ничего подобного, он просто бывший привратник, — возразил Годешаль.

— Хотите пари, что он из благородных? — воскликнул Букар.

— Бьюсь об заклад, что швейцар, — заявил Годешаль. — Одни только отставные швейцары самой природой предназначены носить такие потрепанные, засаленные шинели с разодранными полами. Видели, какие у этого старика стоптанные, дырявые сапоги? А галстук? Галстук у него вместо рубашки. Да он наверняка под мостами ночует.

— Можно быть дворянином и отворять двери жильцам, — воскликнул Дерош. — Случается ведь!

— Нет, — возразил Букар среди дружного смеха, — бьюсь об заклад, что в тысяча семьсот восемьдесят девятом году он был пивоваром, а при Республике — полковником.

— Что ж, если он когда-нибудь был военным, я проиграл пари и поведу вас всех на какое-нибудь представление.

— Ладно, — ответил Букар.

— Сударь, сударь! — закричал юный Симонен, распахивая окошко.

— Что ты там опять затеял, Симонен? — спросил Букар.

— Я позвал его, чтобы спросить, полковник он или привратник. Пускай сам скажет.

Писцы так и покатились со смеху. Тем временем старик уже поднимался по лестнице.

— А что мы ему скажем? — воскликнул Годешаль.

— Предоставьте это мне! — заявил Букар.

Несчастный старик робко вошел в комнату, не поднимая головы, чтобы при виде еды не выдать себя голодным блеском глаз.

— Сударь, — обратился к нему Букар, — не сообщите ли вы нам вашу фамилию на тот случай, если патрон пожелает узнать…

— Шабер.

— Шабер? Уж не тот ли полковник, что был убит при Эйлау? — осведомился Гюре, которому не терпелось тоже сострить.

— Он самый, сударь, — ответил старик с величавой простотой.

И он вышел из конторы.

— Выиграл!

— Ну и умора!

— Уфф!

— О!

— А!

— Бум!

— Ай да старик!

— Тру-ля-ля!

— Вот так штука!

— Господин Дерош, вы задаром пойдете в театр, — обратился Гюре к четвертому писцу, награждая его толчком, который свалил бы и носорога.

Засим последовала буря восклицаний, криков, смеха, для изображения коих пришлось бы исчерпать весь запас звукоподражаний.

— А в какой театр мы пойдем?

— В Оперу, — объявил письмоводитель.

— Прежде всего, — сказал Годешаль, — театр вовсе не был оговорен. При желании я могу сводить вас поглядеть на мадам Саки.

— Мадам Саки не представление!

— А что такое представление вообще? — продолжал Годешаль. — Давайте выясним сначала фактическую сторону дела. На что я держал пари, господа? На представление! А что такое представление? То, что представляется взору…

— Но, исходя из этого, вы, чего доброго, покажете нам в качестве представления воду, бегущую под Новым мостом, — перебил его Симонен.

— …то, что представляется взору за деньги, — закончил Годешаль.

— Но за деньги можно видеть тысячу вещей, которые отнюдь не являются представлением. Определение грешит неточностью, — вставил Дерош.

— Да выслушайте вы меня наконец!

— Вы запутались, дружище, — сказал Букар.

— Курциус — представление или нет? — спросил Годешаль.

— Нет, — возразил письмоводитель, — это кабинет восковых фигур.

— Ставлю сто франков против одного су, — продолжал Годешаль, — что кабинет Курциуса есть собрание предметов, которое можно именовать представлением. Он содержит нечто, что можно обозреть за различную плату, в зависимости от занимаемого места.

— Вот уж чепуха! — воскликнул Симонен.

— Берегись, как бы я не влепил тебе затрещину, слышишь! — пригрозил Годешаль.

Писцы пожали плечами.

— Впрочем, вовсе еще не доказано, что эта старая обезьяна над нами не подшутила, — промолвил Годешаль под взрывы дружного хохота, заглушившего его рассуждения. — На самом деле полковник Шабер давно умер, супруга его вышла вторично замуж за графа Ферро, члена государственного совета. Госпожа Ферро — одна из наших клиенток.

— Прения сторон переносятся на завтра, — заявил Букар. — За работу, господа! Хватит бездельничать! Заканчивайте побыстрей прошение, оно должно быть подано до заседания Четвертой палаты. Дело будет разбираться сегодня. Итак, по коням!

— Если это полковник Шабер, почему же он не дал хорошего пинка негоднику Симонену, когда тот разыгрывал перед ним глухого? — спросил Дерош, полагая, очевидно, что это аргумент более веский, нежели речь Годешаля.

— Поскольку дело не выяснено, — заявил Букар, — условимся пойти во Французский театр, во второй ярус, смотреть Тальмa в роли Нерона. Симонен будет сидеть в партере.

Сказав это, письмоводитель направился к своему бюро, остальные последовали его примеру.

— …изданного в июне тысяча восемьсот четырнадцатого года (последние слова полностью), — произнес Годешаль. — Готово?

— Готово! — откликнулись оба переписчика и писец; перья их заскрипели по гербовой бумаге, и комната наполнилась шумом и шорохом, как будто сотня майских жуков, посаженных школьником в бумажный фунтик, разом зацарапалась об его стенки.