Читать интересную книгу Чосер и чертог славы - Филиппа Морган

Фигура, вытянув, как краб, руки-клешни, медленно приближалась, выбирая момент. Из-под маски блестели белки глаз. За его спиной сгрудились остальные и также готовились нанести смертельные удары, но, подозревая, какую опасность несет в себе восемнадцатидюймовый клинок Машо, очень рассчитывали опередить противника.

Машо понимал, что это конец. Их слишком много. Глаза заливал пот, мешая видеть.

Резким взмахом Машо перерубил кожаный шнурок. Что пользы в нем теперь. Они его убьют и заберут содержимое коробочки, которая все еще лежала в седельной сумке. Пусть они его убьют, но коню с сумкой и ее драгоценным содержимым, может быть, удастся убежать.

Теперь его руки свободны. Он развернулся, ударил коня по крупу что есть мочи и крикнул, чтобы тот скакал прочь. Машо назвал коня по имени. Потом грубо выругался. Однако упрямая скотина не желала сдвинуться с места. В отчаянии Машо кольнул его в круп кинжалом. В то же мгновение пригибавшийся к земле ближайший противник, уловив момент, набросился на Машо сбоку. Кинжал нападавшего несколько раз сверкнул в воздухе, без труда пропоров камзол и сорочку соперника. Ответным ударом Машо рассек незнакомцу лоб. Кровь хлынула сквозь тряпку с прорезями, заливая лицо нападавшему. Он отступил, но лишь на мгновение. И тут конь так дернулся, что Машо не удержался на ногах и упал ничком.

Падая, он выронил кинжал. Правда, был еще один, заткнутый за пояс за спиной — на всякий случай. Но он не успел его выхватить: трое или четверо одетых в черное обступили Машо, один из них проворно оказался за его спиной и перехватил руку. Остальные в это время угрожающе размахивали клинками. Незнакомец, раненный Машо, со лба которого капала кровь, так что приходилось то и дело вытирать лицо рукой, особенно усердствовал.

Гийем и Жерар, не вмешиваясь, наблюдали за происходящим с края прогалины. Они следовали данному им приказу довести Машо до назначенного места. Другого от них не требовалось, а может, они сами не хотели пачкать руки.

Разделавшись с Машо, убийцы перевернули его на спину. Он получил дюжину ранений в бока, все тело было в крови, но он все еще жил, хотя вряд ли мог долго протянуть. Он лежал словно на дне большого и глубокого колодца и видел оттуда макушки деревьев, окружавших лесную прогалину. Бахрома листьев на фоне безоблачного утреннего неба. Солнце слепило глаза, в остальном же он ощущал спокойствие, почти равнодушие ко всему, несмотря на довольно необычное ощущение: ему казалось, что тело разрослось до огромных размеров, что руки и ноги теперь далеко-далеко, как острова в море. Он закрыл глаза, чтобы не мешал свет.

Коренастый гнедой совсем успокоился. Гийем что-то сказал одному из одетых в черное, и тот подошел к коню, ласково приговаривая, потом расстегнул седельную сумку, из которой все еще свисал, как мышиный хвост, кожаный шнурок. Человек в черном принес сумку Гийему и показал находившуюся внутри коробочку. Гийем молча кивнул, протянул руку и вытащил коробочку.

Затем двое бывших спутников Машо вскочили в седла и направили коней на тропу, которая вела с холма вниз в направлении замка. Одетые в черное отволокли Машо в кусты на краю прогалины и столкнули со склона. Мертвое тело с треском врезалось в кучу валежника, прежде чем всадники растворились в зеленой листве. Один из нападавших не поленился найти и подобрать клинок Машо — восемнадцатидюймовый кинжал. С первого взгляда оценив оружие, он наклонился до земли, чтобы вытереть лезвие, после чего заткнул клинок себе за пояс.

Конь Машо продолжал стоять на прежнем месте, ожидая приказа. Играющие на прогалине солнечные пятна выхватывали следы борьбы — смятую траву и темные пятна крови, уже привлекшие мух. Через какое-то время птицы запели снова.

2

Услышав, как в комнату вошла Филиппа, он в последний раз бросил взгляд в окно.

— Они снаружи, Джеффри, — произнесла она, — они ждут.

— Я знаю.

— Я выходила к ним. Хотела им сказать, что я думаю.

— Я видел, как ты с ними говорила.

— Не беспокойся, я ничего им не сказала. В конечном счете мы побеседовали только о погоде.

— Полагаю, твои чувства проявились достаточно бурно.

До сих пор они не смотрели друг на друга. Поколебавшись, он обернулся и оказался с ней лицом к лицу. Он в самом деле немного опасался ее неистового возбуждения — эпитета «бурный» тут явно было маловато! — и в такие минуты не хотелось оказаться у нее на пути. Было прекрасное свежее утро. Вчера вечером они чуть не поругались из-за его поездки, и можно предположить, что сегодня все начнется сначала.

Поэтому, когда он наконец посмотрел на нее, то попытался ничем не выдать своих чувств. Однако, прочитав у нее на лице вместо гнева страдание, подавленность, покорность судьбе, он сразу же смягчился, подошел поближе и обнял за плечи:

— Я буду осторожен, обещаю.

— Глупец, — возразила она отнюдь не ласково, — я беспокоюсь не за тебя, а за себя и Элизабет и…

Как будто нарочно, в подтверждение ее слов внизу заплакал ребенок.

— …за Томаса и за этого…

Она положила руку на заметно округлившийся живот.

— Что ж, тебе есть о ком думать, — ответил он. — Моя же голова заполнена только мыслями о тебе и о детях.

Ответ получился скорее витиеватый, чем искренний. Он погладил жену по щеке, и она на миг прижалась к нему.

Он поспешно вышел, не дав ей заметить, что и он в смятении. С грохотом спустился по лестнице. Внизу Мэг, кормилица, баюкала маленького Томаса. Дитя прекратило плакать так же внезапно, как и начало. Рядом стояла его дочь Элизабет, всем своим видом показывая, что оказалась тут случайно. Он наклонился, чтобы поцеловать ребенка, от которого приятно пахло молоком.

— А ты не хочешь пожелать мне что-нибудь на прощанье? — обратился он к кормилице.

Мэг в смущении потупила взор.

— Позаботься о матери, Элизабет.

Маленькая девочка кивнула. Ей не было еще и четырех лет, однако ко всякому делу она относилась серьезно и с полной решимостью. Он поцеловал и ее, после чего повернулся и пошел прочь.

Перед тем как выйти во двор, он задержался в вестибюле, где, отступив в тень, извлек из кармана кожаный футляр с привязанным к нему шнурком. Обмотав шнурок вокруг шеи, он спрятал футляр под сорочкой, подальше от чужих глаз. Как нательный крест.

Затем он вышел на улицу. Как и говорила жена, его ждали некие Алан Одли и Нед Кэтон. Тут же стоял приготовленный для него конь. Он вскочил в седло, и все трое поскакали вдоль улицы.

Напоследок он оглянулся на окно и увидел в нем Филиппу. Она ему не помахала. Он был уже слишком далеко, чтобы разглядеть ее лицо, а может, зрение утратило остроту. Но он был даже рад, что не смог прочитать выражение ее лица.

Дорога, ведущая на Чаринг-Кросс,[4] была заполнена народом. Было прекрасное утро уходящего лета, пора урожая, ярмарок и забав. Чтобы позабавиться и не думать о разлуке, он стал разгадывать, кто такие его компаньоны, по тем внешним чертам, какие он успел подметить за столь короткое время.

Алан Одли и Нед Кэтон входили в обширную свиту Джона Гонта,[5] — более обширную, чем королевская, состоящая, как правило, из придворных и чиновников, и бывшую скорее боевой дружиной, — однако сами они, похоже, далеко не на первых ролях в большом хозяйстве Гонта, иначе они наверняка свиделись бы раньше. По манере разговаривать и поведению спутников Джеффри догадывался о их благородном происхождении. Не исключено даже, что они учились в университете. Может быть, начинающие законники или судебные чиновники — от последних служба требует не столько знаний в юриспруденции, сколько сговорчивости и цинизма. Ничтожные натуры, легко превращающиеся в тиранов, едва оказавшись у власти. Почему герцог Ланкастерский пожелал, чтобы его сопровождали именно эти двое?

У Алана Одли из-под берета спадали угольно-черные завитки волос. Внушительный нос и брови, массивная челюсть. Как и на Неде Кэтоне, на нем был тяжелый вышитый плащ-уссе,[6] что выдавало не столько практичного путешественника, сколько модника. У Кэтона лицо было открытое и бесхитростное, увенчанное копной почти белых волос. Когда все трое спешились, Джеффри смог добавить к своим наблюдениям, что Алан Одли высок и несколько неуклюж, тогда как Нед Кэтон — небольшого роста и ловок.

Во время первой утренней остановки Алан Одли обратился к нему: «Что, неприятности с женой, господин Чосер?»

Похоже, жена говорила с ними не только о погоде, подумал Чосер. Интересно, о чем еще? Он, конечно, мог бы ответить на дерзость, но предпочел спрятать свои чувства за легкой улыбкой и промолчать. Одли воспринимал предстоящее, по видимости, как нечто среднее между развлекательной поездкой и приключением. Путешествие в Аквитанию[7] в эту славную пору года в самом деле представлялось праздником. Молодые спутники, непринужденно беседуя, расспрашивали Чосера о времени, проведенном им во Франции. И хотя с тех пор минуло всего-то лет двенадцать, было очевидно, что в их глазах те военные кампании принадлежали чуть ли не древней истории.