Аркадий Петрович был безумно богат, и не деньгами которых имел большое множество, а именно тем, что деньги эти ему не требовались. Деньги, которых было действительно очень много, назывались «общак» и этот этап был особенный. На последней сходке воры решили, что держать скопившуюся, огромную сумму в одном месте слишком опасно. Кроме того, времена наступали такие, что деньги вообще держать не следовало. Их необходимо было либо перевести в валюту, которая сама по себе была товаром, потому что покупалась-продавалась, при этом постоянно дорожая, либо вложить в приносящие доходы предприятия — цеха. Общак поделили на пять частей и решили развезти этапами по разным схронам, откуда деньги будет легко и безопасно забрать в нужное время. «Перегон» должен был доставить доверенную Мамонту часть общака, в монастырь-староверов, куда-то под Комсомольск на Амуре. Там служил помощником настоятеля, бывший мокрятник по прозвищу Грех, а ныне брат Савелий, человек проверенный, до денег и мирских соблазнов не жадный, не болтливый, к тому же старый знакомый Мамонта по разным «командировкам». В детали операции были посвящены лишь её исполнители. Стальной ящик с деньгами, часть которых уже была переведена в английские фунты, был надёжно спрятан верными людьми, место его нахождения — нычка, была известна только Мамонту. Брату Савелию было поручено получить общак от Мамонта, спрятать в одной из могил на монастырском кладбище и ждать указаний — так решили на сходке, так и сделали. В помощь Аркадию Петровичу выделили двух похожих друг на друга, как два булыжника амбалов — Лёху и Миху, готовых пойти на всё по команде вора. Маршрут этапа был составлен так, что раз в неделю состав останавливался в районе дислокаций комендантских военных гарнизонов или лагерей, расположенных вдоль пути следования. Зэки, поделенные на отряды, пересаживались в крытые жестью грузовики и отправлялись в баню. Обычно из бани удавалось отправлять малявы — письма родным и близким. Это делали вольняшки, за деньги, кастеты, ножи-выкидухи или другой тюремный ширпотреб. Раз в неделю Мамонт отправлял хитрую маляву ворам отвечающим за большой общак, те внимательно следили за передвижением состава.
А ещё Аркадий Петрович понимал, что зэков в этапе нужно держать в жёсткой узде, чтобы избежать лишних шмонов и проверок, тем самым свести риск обнаружения нычки к минимуму. Он правильно рассчитал, что без шума-кипеша, драк и разборок, у охраны сложится впечатление, что везут они тихий этап. Соответственно меньше шнырей потребуется капитан Самсонову, меньше лишних глаз будут стрелять по теплушкам, меньше слов будет сказано-пересказано. Таким образом в каждый вагон был назначен авторитетный положенец, который смотрел за порядком. Зэки конечно играли в карты, бодяжили чифирь и партачили колокола, но не было беспредела. Каждая грызня разводилась по поняткам положенцами или самим законником. Шёл тихий этап…
* * *
Саша любил этот сон, он приносил временное облегчение, уводил от ужасных мыслей в мир детства, мамы и медленно исчезающего из памяти отца. Ему снились колонны Исаакиевского Собора. Из углового окна их квартиры, был виден краешек купола, несколько колон и даже кусочек портика. В отцовский двенадцатикратный «Цейс», Саша часто любовался величественной красотой бронзовых статуй. Однажды за этим занятием его застала мама. Она нежно погладила его по стриженной голове:
— В блокаду мы прятались там от бомбёжек. Нам бабушка, ещё до войны рассказывала, что Исакий заговорённый… Так и вышло, за 900 дней в него не попала ни одна бомба…
Саша проснулся и рывком сел, в висках безжалостно стучали сухие, как выстрелы слова приговора: «…заменить высшую меру наказания, на двадцать пять лет содержания под стражей, в колонии строгого режима…» Вытерев ладонью пот с лица и шеи он снова лёг и закрыл глаза. Появилась за ночь постаревшая мать, через знакомых в Адмиралтействе, она нашла влиятельных людей, которые пользуясь своим положением, уговорили тюремные власти под их ответственность, отпустить осуждённого на могилу отца. Саша отказался, разве это могила — холодный камень и громкие, но пустые слова, от них только муторно на душе! Да и нет там отца, он где-то на дне океана, охраняет свою субмарину… Мать полтора часа проплакала в комнате для свиданий.
* * *
Этап спит. В вагоне душно. Саша чувствовал эту столыпинскую духоту не лёгкими, хотя воздуха пригодного для дыхания тоже не хватало, но кожей. В вагоне было душно от вереницы недель, месяцев, лет животного страха людей, Страха перед неизвестностью, который въелся в шершавые доски вагонных стен, страха перед безысходностью, который изо дня в день врастал в ребристые прутья решёток. Сквозь густой дух плохо вымытых тел, нестиранной одежды, ржавой железнодорожной воды, пробивался липкий запах страха. Он угнетал заключённых, доводил их до нервных срывов и безумных поступков…
* * *
— Что начальник, билеты проверяешь?
— Нет уркан, тебе билет не нужен, я тебя по-льготному, до конечной прокачу…
Саша резко сел на нарах. Он всегда так внезапно просыпался. Рядом с ним, у сетки отгораживающей жилку от вертухайского ряда, стоял паривший первую ходку, молодой карманник Таран. Уперевшись локтями на горизонтальные прутья решётки, он вяло поругивался с солдатом.
— И что у нас за конечная? — не унимался Таран.
— Посёлок «Стенка», слыхал про такой… — мрачно пошутил солдат.
Саша прижался лбом к столбу, поддерживающему верхний ярус нар и чуть прикрыл глаза. Сквозь ресницы, он видел переминающегося с ноги на ногу зэка. Таран стоял босиком на грязных, грубо струганых досках пола. Несколько дней назад ему не свезло и он проиграл в буру сапоги, теперь вот был злой и голодный. Проиграл он киевскому катале Фантамасу. Тот поставил на кон две банки сгущёнки от которой у Тарана «потекли слюни» и он стал думать не головой, а желудком. Уже третий день зэка Таран, откладывал свою пайку, чтобы сменять её на любую обувь.
— О, Саня, ты не дрыхнешь уже… Меня Мамонт за тобой послал, но сказал не будить… Зубы погреем?
Саша достал из кармана висевшей на столбе робы пачку «Памира», угостил папиросой зэка и кивнул подбородком на край худого полосатого матраца. Таран ловко вскочил на нары и уселся, поджав под себя замёрзшие ступни. Они молча покурили и затем вместе пошли в дальний угол, где кантовался вор.