Читать интересную книгу Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Это полезно перечитать дважды, чтобы после вернуться к тому отрывку, к боли и жалобе. Не правда ли, он выглядит теперь немного иначе?

Мы вдруг замечаем новую двойственность - двойную чувственность, двойную мораль, на которую сперва не обратили внимания. "Тобою пролитая кровь" слезная жалоба автора, но ведь сам же он только что с таким сладострастием: "Слов вонзаю кинжал..." А тогда и порванная в клочья душа, и хромой богомаз, и уродец век, и последний глаз, и слепые - не слишком ли густо? Не слишком ли много членовредительства, чтоб сказать о своем одиночестве?

Повторим общеизвестную формулу: ранний Маяковский - поэт обиды и жалобы.

В чем состоит обида Маяковского? В равнодушии к нему окружающего мира. Мир живет отдельно, сам по себе, не торопится прославлять Маяковского, любить его и ему отдаваться. И за это мир достоин проклятья, презрения, ненависти и мести.

Святая месть моя!

Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи!

До края полное сердце вылью в исповеди!

Эти строки, по сути, тавтологичны, потому что святая месть поэта - это именно то, чем полно его сердце и в чем состоит его исповедь. Месть и ненависть - "КО ВСЕМУ!" - так и называется стихотворение.

Неутоленная жажда обладания - вот первоисточник всех его чувств. Здесь, конечно, на первом плане женщина - как реальный объект вполне реальных и вполне понятных желаний ("Мария-дай!"). Но это одновременно еще и знак, физиологически ощутимый символ отдающегося - НЕ отдающегося! - мира.

Вся земля поляжет женщиной, заерзает мясами, хотя отдаться; вещи оживут - губы вещины засюсюкают:

"цаца, цаца, цаца!"

Любопытно, что почти во всех воображенных картинах его будущего признания и величия, где сознательно, а где бессознательно, где развернутой сценой, где одним промелькнувшим словом,- присутствует этот навязчивый образ ("Проститутки, как святыню, на руках понесут..."). Но все это в будущем, в светлом далеком завтра. Пока же мир не спешит отдаваться ни в виде женщины обобщенной, ни в лице конкретной желанной женщины. Не любит, не отдается, не обожает - значит, должен быть уничтожен! Но сначала - проклят и опозорен, втоптан в грязь, изруган, оплеван. И здесь, в ненависти и проклятьях, с максимальной, никем не превзойденной силой проявляется подлинный талант Маяковского, его неиссякаемая энергия, его неукротимая изобретательность. Именно здесь, в этой странной и жуткой области, он достигает самых высоких высот или, если угодно, самых низменных бездн.

Теперь - клянусь моей языческой силою! - дайте любую красивую, юную,души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей!

Есть одна очень важная формальная особенность, роднящая эти безумные строки со строкой об умирающих детях: их принципиальная непроизносимость. Разумеется, читая, мы их произносим, и даже, быть может, достаточно четко и громко. Но язык наш не может при этом не испытывать неловкости, тяжести, сопротивления, как будто он движется в налипшем тесте.

"Изнасиловать" и "в сердце плюнуть" - эти действия невозможны в первом лице, да еще в будущем времени. Мы стараемся поскорей проскочить мимо этих кошмарных слов - дальше, в следующую строфу, в свободное пространство стиха. А там:

Севы мести в тысячу крат жни!

В каждое ухо ввой...

И т. д.

От обиды - к ненависти, от жалобы - к мести, от боли - к насилию. Только между этими двумя полюсами качается маятник стихов Маяковского. Изредка возникает третий мотив: любовь к неким обобщенным людям - но это всего лишь промежуточная точка на пути между ненавистью и обидой, едва различимый знак той земли, которая заерзает мясами, хотя отдаться. Реальных же, достоверно существующих точек - две, только две. Две точки, два полюса, две морали. Величайшая в мире боль, когда обидели Маяковского,- и физиологическая сладость насилия, когда обижает Маяковский, мстя за обиду. Причем и то и другое чаще всего выражается одними и теми же словами. Это как-то само собой разумеется. Здесь он не видит противоречий, для него их просто не существует. Между тем самые сильные и яркие, самые напряженные стихи и поэмы строятся на таких, предельно противоречивых, по сути, несовместимых друг с другом кусках.

Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот.

Эти мастерские строки звучат энергично и страстно, так и просятся в цитату и выкрик - если воспринимать их у поверхности смысла и чувства. Любая попытка реализовать этот образ спотыкается о несовместимость его составляющих. Одно из двух: или нежная бабочка сердца - или грубый гунн, сначала кривляющийся, а потом радостно плюющий в лицо. А тогда уж и толпа, громоздящаяся на бабочку,- как-то не очень осуществимо.

И чем они все так противны поэту? Тем, что на женщине "белила густо", а у мужчины "в усах капуста"? Эта противность не только неубедительна, она вообще не свойство объекта. Очевидно, что она привнесена, навязана автором. Любому, чтоб было легче ненавидеть, можно навесить в усы капусту, согласимся, это несложно...

Здесь первична, исходна - ненависть, а все остальные страшные ужасы лишь ее оправдание и иллюстрация.

Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир.

А я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир.

Прямолинейная наглядность образа требует и прямолинейной реакции. "Обрюзгший жир" - это те самые люди, которые в данный момент сидят в зале и слушают стихи поэта. Трудно поверить, чтобы слушать стихи пришли одни лишь обрюзгшие и жирные.

За что ж он их так? А ясно, за что: за "столько стихов шкатулок". Им не нравится, они не любят, не обожают, не отдаются, ерзая мясами. А тогда разговор с ними один: в усы - капусту, на щеки - белила, обозвать вошью и плюнуть в лицо.

И кстати... "Плюну в лицо вам", "в сердце насмешку плюну"... Оказывается, не так уж и много этих самых слов, чтобы можно было их транжирить и проматывать.

Например, не любящие Маяковского - это всегда жир и обжорство, слепая кишка, желудок в панаме - прототип буржуя из окон РОСТА, обобщенный образ обидчика...

Но, пожалуй, интереснее всего другое: как по-разному оценивает Маяковский одинаковые или близкие слова и образы в зависимости от того, к кому они относятся: к нему ли самому или к кому-то другому, кого он в данный момент назначает врагом.

Вот он издевается над лирическими поэтами: "Вы, обеспокоенные мыслью одной - изящно пляшу ли". И тут же: "невероятно себя нарядив, пойду по земле, чтоб нравился и жегся". (Курсив везде мой.-Ю. К.) Он достает из-за голенища сапожный ножик, чтобы раскроить Небо "отсюда до Аляски",- и буквально в следующей строфе жалуется, что "звезды опять обезглавили". Он вытаскивает из груди собственную душу, чтоб ее, окровавленную, дать людям как знамя (вариант горьковского Данко),- а чуть позже, через пару страниц, предлагает сходные украшения, но уже совсем из другой материи:

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы, как у каждого порядочного праздника - выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников.

У него - окровавленная душа, у лабазника - окровавленная туша, всего-то и разницы. Но в первом случае это боль и жертвенность, во втором - веселье и праздник.

Я выжег души, где нежность растили...

Предельная громкость произнесения маскирует смысл произносимого. На крике все звучит одинаково, и то ли "да здравствует", то ли "долой" - не сразу разберешь, да и нет возможности вдуматься. Но послушаешь раз и другой, адаптируешь ухо - и одно серьезнейшее подозрение возникает в сознании и растет и утверждается с каждым стихом. Ведь если верно, что выжег души... И если неверно. Если это всего лишь пресловутый эпатаж, что по-русски, как ни крути, означает неправду, то и тогда человек, такое повторяющий, и очень изобретательно и очень настойчиво, не может быть искренним, говоря:

Но мне - люди, и те, что обидели - вы мне всего дороже и ближе.

Ясно, что это только маневр, рассчитанный на потерю бдительности. Поверят, а он подберется поближе - и плюнет с размаху в лицо, а то и похуже: возьмет да и тюкнет в затылок кастетом...

2 Но еще прежде, чем в нашем сознании утвердится этот образ губительного двуличия, мы ощутим другой отталкивающий импульс. В нас сработает как безусловный рефлекс, инстинкт самосохранения чувств. И не проклятья, не ругань, не эпатаж нас оттолкнут, Бог с ним, с эпатажем,- а тот материал, из которого сделаны самые яркие, наиболее выразительные части стихов Маяковского:

"Окровавленные туши", "душу окровавленную", "окровавленный песнями рот", "окровавленный сердца лоскут", "багровой крови лилась и лилась струя"... "У раненого солнца вытекал глаз", "жевал невкусных людей", "туч выпотрашивает туши багровый закат-мясник", "сочными клочьями человечьего мяса", "на сажень человечьего мяса нашинковано"...