Читать интересную книгу Декстер мёртв - Джеффри Линдсей

Декстера исправляют. Интересно, что же именно они пытаются исправить? Я такой, какой есть – неисправимый, необратимый, неумолимый, – как и большинство моих товарищей-головорезов на девятом.

Мы чудовища, с рождения клейменные запретными желаниями, исправлять которые столь же бесполезно, что и необходимость дышать. Птичка должна петь, рыбка – плавать, а Декстер – разделываться с гадкими гнусными хищниками. Как бы неправильно это ни было, так оно и есть.

Но теперь я попал в исправительную систему и подчинился ее прихотям и требованиям. Я стал неисправимой ошибкой, которая ждет, когда заполнят и заверят все необходимые бумаги, как бы ни было долго, – и ее, эту ошибку, наконец исправят. Между прочим, времени и в самом деле прошло немало. Где-то на задворках моего зачахшего сознания вертится неясный отрывок из поправки к Конституции, в котором упоминается что-то о безотлагательном судебном рассмотрении дела… А мне еще даже не выдвинули обвинений.

Такое ведь обычно не случается?

Но спросить об этом некого: рядом одни только надзиратели – не слишком общительный народ, а познакомиться ни с кем другим я не могу. Так я попал в нелепое положение: приходится довериться системе – которой, как мне хорошо известно, доверять нельзя.

И что теперь? Я жду.

По крайней мере жизнь здесь проста и постоянна. В четыре утра меня будит бодрый звон. Вскоре после этого прямоугольное окошко в двери камеры, по обыкновению крепко запертое, неохотно открывается, и на торчащем под ним железном «язычке» появляется поднос с завтраком. О, восхитительные яства! Тюремные хлопья, тосты, кофе и сок. Почти съедобные и чуть ли не сытные! С ума сойти.

Обед подается так же, в десять тридцать. Он еще изысканнее и разнообразнее: сандвич со странным сырообразным веществом, аккуратно припрятанным под мягким и ворсистым кусочком пластмассового салата «айсберг», а рядом на подносе – стакан лимонада, яблоко и печенье.

Днем, под бдительным взглядом моего пастуха Лазло, мне разрешено час упражняться в пустом дворе. Двором его, правда, серьезно не назовешь: ни деревьев, ни травы, ни стульев, ни турников. Один только клиновидный бетонный пол, единственное преимущество которого – небо над головой и баскетбольное кольцо без сетки. Как полагается, в это время года часто идут дожди, а потому и крошечное преимущество назвать таковым можно лишь отчасти. Вдобавок выяснилось, что выходить во двор меньше чем на час запрещено. Так я учусь наслаждаться дождем и, мокрый до нитки, возвращаюсь в камеру.

Ужин в пять часов. В десять гаснет свет. Простая жизнь со скромными удобствами. Пока я не извлек из одиночества тех благ, что завещал нам Торо[1], но, возможно, это придет со временем. А уж чего-чего, но времени у меня предостаточно.

Десять дней в тюрьме. Я жду. Человека чуткого это бесконечное, гнетущее ничегонеделание парализовало бы, сломило душевно. Но, разумеется, у Декстера души нет (если такая материя вообще существует). А потому я нашел, чем занять свое время. Я считаю бетонные бруски в стене. Приглаживаю щетинки зубной щетки. Играю в невидимые шахматы, а когда забываю расположение фигур, переключаюсь на шашки; потом на техасский холдем. И всегда выигрываю.

Шагами меряю камеру. Она столь велика, что составляет почти два полных шага. Когда надоедает, я отжимаюсь; занимаюсь тайчи[2] – но кулаки едва ли не при каждом движении натыкаются на стену.

И я жду.

Я где-то читал, что главная опасность одиночного заключения – поддаться гнетущей трясине бытия и потонуть в безмятежном забвении безумства. Но я знаю: сделай я это – и никогда не выберусь наружу, никогда не вернусь к своей счастливой дневной жизни офисного раба и еще более счастливой ночной жизни темного рыцаря.

Нужно вцепиться, держаться изо всех сил за остатки здравомыслия в этой земной юдоли, вцепиться насмерть в пустую нелепую веру – веру в то, что невиновность имеет значение, – ведь я в самом деле невиновен… Говоря формально. По крайней мере в этот раз.

Богатый опыт общения со старой шлюхой по имени Справедливость подсказывает, что тут моя невиновность играет такую же роль, как и стартовый состав «Марлинс»[3]. Но я все равно не теряю надежды, ведь остальное немыслимо. Разве мог бы я стерпеть хотя бы час здешней жизни, если бы не верил, что ей придет конец и что меня освободят? Даже бесконечные сырообразные сандвичи тут не утешат. Я должен верить, слепо, безрассудно, даже глупо, что однажды правда всплывет, справедливость восторжествует и Декстер, смеясь, выбежит при свете дня на волю. А потом, ухмыляясь в лунном свете, скользнет сквозь одеяло тьмы с ножом в руке и жаждой в сердце…

Дрожь по телу. Не стоит забегать вперед. Таких фантазий, мыслей о свободе нужно избегать: они отвлекают меня от настоящего, от главной моей цели. Здесь, в этой уютной крошечной камере, я должен присутствовать не только телом, но и духом; я должен найти выход.

И вновь я мысленно листаю свою бухгалтерскую книгу, складываю размытые и неясные цифры. Что хорошо, так это то, что я действительно невиновен. Не замешан. Даже косвенно. Не виноват.

Что плохо, так это то, что все указывает на меня.

И хуже, что полиции Майами нужен как раз такой преступник, как ваш покорный слуга. Ведь она официально пообещала защитить двух наших знаменитых актеров и еще более официально потерпела поражение. А если убийцей окажется кто-то из своих (и снова ваш слуга) – то тут полиция не виновата. И ради такого расклада главный детектив на деле может слегка «погнуть» факты.

В довесок ко всему этот главный детектив – Андерсон. Он не просто «погнет» факты, но и искорежит их, придаст им такую форму, какую захочет, и на блюдечке представит под присягой. Что он, собственно, и сделал; а стадо журналистов с модными прическами проглотило его рассказ по одной простой причине: он примитивен – так же примитивен, как они сами; а они (о ужас!), вероятно, даже примитивнее самого Андерсона. Журналисты жадно ухватились за мою вину обеими руками: по словам Лазло, фото Декстера Арестованного уже больше недели украшает первые полосы газет и мелькает в вечерних новостях. На фотографии я увешан цепями, голова опущена, на лице застыла маска каменного безразличия; признаюсь честно, вид у меня там и в самом деле виноватый. Всем известно, что нравоучительные банальности врут: внешность не обманчива – но только не в наш век ярлыков, когда достаточно одного терпкого слова, чтобы убедить толпу. Я виновен, потому что кажусь виновным. И кажусь виновным, потому что так угодно детективу Андерсону.

Андерсон желает мне смерти – настолько сильно, что с радостью солжет под присягой, лишь бы ускорить процесс. Но даже если бы не его ко мне отвращение, он все равно поступил бы точно так же, поскольку ненавидит свою коллегу – мою сестру, сержанта Дебору, – вполне заслуженно считая ее соперницей, которая однажды его переплюнет. А если брата Деборы – c’est moi![4] – посадят за убийство, то она почти наверняка слетит с карьерных рельсов и уступит дорогу ему, Андерсону.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});