Следующим номером был голубой Шевроле, и Маноло играл с ним, как ребенок с котенком, раздразнив его до нападения и остановив навсегда. Он получил обе передние фары. К этому времени небо заволокло и послышались отдаленные раскаты грома.
Третьим был черный Ягуар ХКЕ, требующий высочайшего искусства и лишь приближающий к краткому моменту истины. До конца расправы с ним на песке появился не только бензин, но и кровь, потому что боковое зеркало, как выяснилось, выступало дальше, чем можно было предположить, и на груди Маноло протянулась красная борозда. Но Маноло вырвал систему зажигания машины с такой грацией и искусством, что толпа выплеснулась на арену, и пришлось призвать стражу, которая с помощью дубинок и кнутов сумела вернуть всех на места.
Очевидно, после этого никто не смог бы утверждать, что Дос Мюэртос когда-нибудь знал страх.
Поднялся прохладный ветерок, я выпил стакан тонизирующего напитка в ожидании заключительного номера.
Последний автомобиль двинулся вперед еще при желтом свете. Это был Форд горчичного цвета с откидным верхом. Когда он проезжал мимо Маноло в первый раз, он прогудел и включил дворники на ветровом стекле. Раздались приветственные крики — зрители увидели, что у автомобиля есть смелость.
Вдруг Форд резко остановился, дал задний ход и устремился на Маноло со скоростью сорок миль в час. Маноло, однако, увернулся, пожертвовав грацией в пользу целесообразности, и машина резко затормозила, переключила передачу и снова ринулась вперед.
Маноло взмахнул накидкой, но она была вырвана из его рук.
Кто-то крикнул: «Она разрегулирована!»
Но Маноло поднялся, поднял накидку и начал игру снова.
До сих пор вспоминают о пяти пассах, которые затем последовали. Никогда не было такого флирта с бампером и решеткой! Никогда, никогда на Земле не было такой встречи между машидором и машиной! Автомобиль ревел, как десять столетий обтекаемой смерти, и дух св.Детройта словно бы сидел, усмехаясь, на сиденье водителя, в то время как Дос Мюэртос противостоял ему со своей оловянной накидкой, усмирял его и требовал гаечный ключ. Машина охлаждала свой перегревшийся двигатель, вновь и вновь открывала и закрывала окна, прочищала время от времени глушитель — с урчанием туалетного бачка и клубами черного дыма.
К этому времени пошел мягкий ласковый дождь, невдалеке погромыхивал гром. Я покончил с прохладительным напитком.
Дос Мюэртос еще ни разу не использовал свой универсальный гаечный ключ против двигателя, он только стучал по кузову. Но теперь он бросил его. Некоторые эксперты считают, что он метил в щиток зажигания, другие — что он пытался сломать насос для горючего.
Толпа зашикала на него.
Что-то липкое закапало из Форда на песок. Красная полоса на груди Маноло расширилась. Хлестнул дождь.
Маноло не взглянул на толпу. Он не отрывал глаз от машины: держал поднятую руку ладонью вверх и ждал.
Задыхающийся качальщик сунул ему в руку отвертку и побежал обратно к ограде.
Маноло ждал.
Машина бросилась на него, и он нанес удар.
Раздался свист.
Он промахнулся.
Никто, однако, не ушел. Форд двигался по тесному кругу, в центре которого был Маноло. Из двигателя шел дым. Маноло потер руку, поднял отвертку и накидку, которые он бросил. Опять засвистели.
Когда машина надвинулась на Маноло, из ее двигателя показывались языки пламени.
Некоторые говорят, что Маноло снова нанес удар и снова промахнулся, потерял равновесие. Другие говорят, что он начал наносить удар, испугался и отпрянул. Еще кто-то уверяет, что, может быть, на мгновение он проникся роковой жалостью к своему смелому противнику и это остановило его руку. Я же скажу, что дым был слишком густым, чтобы кто-либо мог наверняка сказать, что же случилось.
Автомобиль слегка повернулся, Маноло упал вперед, и его понесло на двигателе, горевшем ярким светом, как катафалк бога, навстречу третьей смерти, когда оба они разбились об ограду и были объяты пламенем.
Было много споров по поводу последней корриды, но то, что осталось от выхлопной трубы и обеих передних фар, похоронили вместе с тем, что осталось от машидора, под песками Плаз, и много слез было пролито женщинами, которых он знал.
А я скажу, что он не мог быть испуган и не мог знать жалости, потому что сила его была ракетной рекой, икры были поршнями, пальцы на руках имели точность микрометров, его волосы были черным ореолом я ангел смерти управлял его правой рукой.
Такой человек, человек, знавший истину, более могуч, чем любая машина. Такой человек выше всего, кроме силы власти и бремени славы.
Но теперь от мертв, мертв в третий и последний раз. Он мертв, как все те, кто умер от удара бампера, под решеткой радиатора, под колесами. Это хорошо, что он не может встать снова, ибо я скажу — его последняя машина была его апофеозом, все другое было бы упадком.
Однажды я увидел травинку, выросшую между листами металла нашего мира, — в месте, где они разошлись. Я уничтожил ее, решив, что ей очень одиноко. С тех пор я часто сожалею, что сделал это, потому что принял на себя ее судьбу одиночки. Так должна жить машина, чувствую я, так нужно рассматривать человека — сурово, затем с сожалением, и небеса должны плакать о нем, глядя с вышины печально открытыми глазами.
И всю дорогу домой я думал об этом, и подковы моей лошади стучали той весной по мостовым города, пока я ехал сквозь пелену дождя в сторону заката.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});