Читать интересную книгу Литературная Газета 6495 ( № 13 2015) - Литературка Литературная Газета

Этот процесс – подобие неотвратимой катастрофы самопоедания, от поколения к поколению ускоряющейся, но до поры скрытой за фасадом показного благополучия, блеска буржуазной цивилизации, её технических достижений, всемирных выставок, развлечений, изобилия продуктов. Золя не берётся объяснять, почему болезнь конкретной семьи перерастает в проклятие всего общества. В то же время род, семья, эрос, не порабощённый целой системой бесчеловечных принуждений труд по-руссоистски наделены у него, как и у Льва Толстого («плодитесь, размножайтесь»), священными правами. И напротив. Насилие «живущей по лжи» дряхлеющей цивилизации над теми или иными носителями жизни, живого вызывает к действию некий идущий от попранных земли и крови «призрак революции».

Впрочем, читатели Золя, знакомые с «Манифестом коммунистической партии» (1848) или с операми Р. Вагнера («Золото Рейна»), могут сделать предположение, что этот грозный призрак-мститель вырос из двойной бездны – как изнутри, так и извне, из буржуазных «аппетитов» (безудержное обогащение нуворишей; грубые, или «жирные», по Золя, чувственные буржуазные удовольствия; насилие богатых над слабыми – от женщин до животных). Проклятие денег, прибыли, акций, эксплуатации переродило природу, сделало её противоестественной. И вот, читается в эпосе Золя, поруганные любовь, материнство, земля, труд взывают об отмщении и очищении, об «апокалипсисе нашего времени», о выходе на арену естественной истории, подводящей итог квазиимперской фазе своего развития, анонимных (подземных) сил голода, эроса, крови, новых «гуннов».

Итак, «Ругон-Маккары» посвящены возмездию в действии и актам этой космогонической драмы. Золя настаивает на том, что он прежде всего не политик (хотя его антибонапартизм несомненен), а «естествоиспытатель» и по преимуществу придерживается этой позиции, подчеркнув её названием последнего романа цикла («Доктор Паскаль», 1893).

В нём, как и в других романах цикла, намечена вера в грядущую регенерацию материи общества, в преодоление социальной болезни и почти что мистическое отношение к людям труда, незаметным капитанам эволюции, к плоти, к любви, к целостности бытия, выстроенного на положительных основаниях. Поэтому частые обвинения Золя в «смаковании» всего безобразного или запретного, в недостатке «типических» обобщений принадлежат читателям и идеологам либо ограниченным, либо заведомо предвзятым.

Эдуар Мане. Портрет Эмиля Золя, 1868 г.

Золя как художник безусловно честен, искренен, гуманен, и даже в деталях изображая низкое (такова современность, читается у него!), он едва ли может ввести кого-то в соблазн – иными, правда, могут быть эротические картинки у арт-натуралистов, таких как Мопассан или его русский визави Бунин. Золя нет-нет да и выступает вопреки своей поверхностной антиклерикальности именно с позиций писателя, который как лирик несомненно знает, что такое рай, райское и с позиций этого своего христианского биологизма критикует современное падшее общество. Неожиданное сочетание натурализма с христианством придаёт лучшим произведениям цикла характер одновременно и конкретный, и символико-аллегорический.

В этом Золя весьма и весьма современен, а также выгодно отличается от тех нынешних натуралистов прозы или кино, брутальный, «золаистский» социальный критицизм которых опирается при показе современного левиафана либо на дежурные эффекты холодного рацио, либо на неверие. Многие из романов Золя крайне акутуальны, они написаны словно о сегодняшнем дне.

Так, Нана в одноимённом романе имеет множество лиц. Она и роскошное тело (сама «секс-бомба», прелести которой сводят с ума весь Париж), и подобие животного (сцена на скачках), и сочетание звезды, как сказали бы сейчас, шоу-бизнеса с бездарной дивой (чья сенсационная слава указывает на место индустрии развлечений в современном обществе), и губительница империи (она топчет ногами расшитый золотом камергерский мундир Мюффа – кинематограф обратился к подобным сценам во второй половине ХХ в.), и половое безумие, переходящее в безумство войны (крики «в Берлин!» в заключительной главе), и справедливая мстительница за всех «отверженных», и подобие апокалипсической Вавилонской блудницы («золотая муха», чей укус смертелен), и новая богиня (Нана - одно из имён Астарты, древней малоазиатской богини любви).

С другой стороны, не всё во французском обществе, по Золя, подлежит распаду. Это прежде всего относится к гению новейшей цивилизации и той порождённой им рукотворной среде, которая как бы обособилась от «падшего человека» и жаждет независимого, более радостного существования. Таковы в изображении Золя магазины, железные дороги, рынки, биржи, шахты, прачечные, парижские улицы. Однако в общественном организме всё неумолимо взаимосвязано. Поэтому от несколько гротескных на их фоне людей им передаётся не только энергия созидательного труда, но также и импульс насилия, в результате чего эти ожившие материальные сущности (паровоз с женским именем «Лизон» в романе «Человек-зверь») моментами вырываются из-под контроля, по-человечески любят и ненавидят.

В лучших романах Золя имеется несколько пластов. Первый связан с магистральной темой цикла (протест против искажения природы человека в империи), которая зачастую трактуется сатирически и даже гротескно. Второй – с социо­логией интересующей Золя в данный момент профессии. Третий – с эротической темой, трагическим мотивом неудовлетворённого желания. Наконец, Золя нередко напоминает о себе как импрессионист и лирик.

Существует мнение, что в «Ругон-Маккарах» Золя преодолел «ограниченность» натурализма и пришёл к широким социальным обобщениям. Думается, точнее сказать иначе. Как натуралист Золя всё время менялся. Его путь от «Терезы Ракен» к роману «Жерминаль» — это путь к социально-биологическому образу мира.

Название романа «Жерминаль» имеет немало оттенков, связанных с весной, зарождением новой жизни, социальным протестом (жерминаль, или март-апрель, – седьмой месяц по календарю революции 1789–1794 годов), с незримым трудом, который обеспечивает благосостояние тех, кто «наверху». В центре романа – страдания шахтёров. Они буквально приносят себя в жертву Молоху – шахте Ворё, «злому хищному зверю». Это ненасытное божество обрекает семью Маэ быть вечными детьми голода. «Они» (Посёлок двухсот сорока) довольствуются самым элементарным, как бы борются за огонь (кусок мяса по праздникам, можжевеловая водка, полуживотные радости). Шахтёров, правда, поддерживает внутреннее достоинство человека труда, но оно сродни покорности лошадей, годами в штольнях не видящих света. Тем не менее сокращение жалкой получки приводит к явлению «красного призрака революции». Хотя взрыв народного гнева (уподобляемый Золя первобытной силе природы, ветру) и укрощён, в перспективе он обещает гибель империи и освобождение труда.

Трактовка темы «гроздьев гнева» в романе связана прежде всего с образом Этьена. Он появляется в Монсу тёмной зимней ночью и через год покидает посёлок весной на заре, когда всходят хлеба. За это время к его фамильным чертам «человека-зверя» добавляются свойства аналитика, комментатора происходящего. Мечтая о справедливости, Этьен берётся за самообразование, становится свидетелем того, как стачку пытаются направить в нужную им сторону разные силы. Плюшар – марксист, профессиональный агитатор; Раснёр придерживается реформистских взглядов, содержит пивную, где проповедует свои взгляды; Суварин – поклонник Бакунина, мистик индивидуального насилия. Этьен приходит к выводу, что все они далеки от народной жизни.

В итоге и сам он пытается возглавить бунтующих и даже сравнивается Золя с «апостолом», проповедником новой церкви. Многие из рабочих поверили в Этьена, но дальнейшее развитие событий показало, что бессознательный порыв в народном восстании несравнимо сильнее сознательного начала. Этьен вызвал к жизни дремавшие в народе стихийные силы и, сокрушив тем самым хрупкие рамки пусть даже несправедливого социального договора (к этому стремится, взрывая шахту, и Суварин), оказался сметённым ими. На глазах Этьена, уже не вожака, а вынужденного наблюдателя, бастующие становятся гигантским «человеком-зверем». Искупление вины труда, как демонстрирует Золя, не происходит, её корни в некоей вековой, общеродовой вине, и апофеозом восстания поэтому становится зловещая кастрация уже мёртвого тела Мегра (несколько позже чёрные руки вечно голодного деда Бессмертного также инстинктивно сомкнутся вокруг белой шейки «булки»-богачки Сесиль). По трагической иронии становится «человеком-зверем» и сам Этьен, расправившись со своим соперником по любви.

Тройная катастрофа, пережитая Этьеном (поражение восстания, крушение на шахте, гибель Катрин), делает его лишним человеком – он стал другим и уже не сможет вновь приспособиться к обычному укладу жизни в Монсу: «Да, всё рушится, как только кто-нибудь вздумает присвоить себе власть. Хотя бы этот знаменитый Интернационал, который призван был обновить мир, – теперь он бессилен, гибнет от бессилия, и вся его огромная армия распалась, раскрошилась от внутренних раздоров. Значит, Дарвин прав: мир не что иное, как поле битвы, где сильные пожирают слабых для улучшения и продолжения вида». Не находя аргументов против Дарвина (и опровергая Маркса), Этьен вступает в противоречие с самим собой, готов признать себя «сильным». Однако стихия перечёркивает и эту иллюзию.