Читать интересную книгу Том 2. Машины и волки - Борис Пильняк

Пыль – как ш – на шаше…

– Тра-трак-трак-тра, – автомобилья поступь.

– Третьим Интернационалом провода трубили по тракту – в Рязань.

– Рязанские земли, зарайские (у Христа за раем) сыты были: прожрали те зимы картошкой!

Голод. – Не большакам рассказывать о голоде, нужде и зное: они расскажут. Там, в «хлебородной», в каком-нибудь Курдюме, Нурлате или в Курячьих каких-нибудь Кучках – все погорело, дотла, – ни людям, ни скотине нечего есть, картошка в земле запеклась, май прошел июлем, хлеба два пуда – лошадь, а домов полсела – пуд. Мужику нашему как дикарь, – сла-вяни-ну! – решаться, решиться, решить; – не впервой, чай, ходить по земле, кочевать, бегать. Решать день, решать два, всю жизнь гнувшему спину – без дела ходить, трогать землю – и рукой, и мыском лаптя (горячо босому ходить по земле!), в небо смотреть, в степи смотреть, в избе часами сидеть перед миской с коровьим навозом (ели и такое), в закром, ясный как лысина, ходить на авось, – и решиться, решить.

– Надоть… ехать… жена, – жене впервые сказать: жена, а не Дунька, не сука, без зуботычины.

Сволакивать в беду все имущество – два одевала, перину, икону, топор, гуся, ребятишек, – в день перерезать, продать, променять – корову, теленка, овцу: – день работать, шею ломать, как всегда, как всю жизнь. А к вечеру (обязательно к вечеру выехать надо!), когда все уже горой на беде, на улице, и лошади склонили головы пред долгой путиной, а ворота настежь, – зайти последний раз в избу, взглянуть, как десятки лет, в красный угол – в пустой угол, ибо даже цари, генералы и дезертиры свернуты в трубку в беде, – не перекреститься даже, ибо пуст угол, – в армяке, в шапке, с рукавицами, – хлопнуть в раздумьи кнутовищем себя по колену (кнут ведь вместо овса!), ткнуть кнутовищем – в раздумьи – в таракана у печки, вздохнуть – и выйти шумно из избы, дверь оставив разинутой настежь.

– Ну, что же, трогай, жена! – а самому идти рядом, пешком, тысячи верст, – до могилы.

И – сначала ночные проселки, а потом большаки, – куда глаза глядят, без начала, без края… Не большакам рассказывать о голоде, нужде, зное, как ж, и пыли, как ш, шаша… Тысячи верст: не впервые тысячам им растворяться в тысячах верст, в голоде, в холоде, в темных делах, – ибо: кто приютит их и где? – Шаша!

…Большак Астраханский лежит – как все русские большаки. Небо, да пыль, да истома. Да деревни, да села. Да мосты. Да холмы, да речуги, да курганы. Если свернуть вправо – нету деревни Чертановой, если свернуть влево – Расчиславские Горки, сзади – Рязань, впереди – Москва, впереди – Коломзавод, заводский черный дым, – и туда смотреть – с автомобиля: рязанский исполком и штабы армий на автомобилях тракт кроят в Москву в народные комиссариаты…

И – ночь. –

Земля была камнем, вся в дыму, горели Чернореченские леса, не было отдыха даже в ночах, солнце вставало и садилось змием, огненным проклятьем, и сухие, жухлые восходы были мутны и пыльны, как стекла в пересыльной рязанской тюрьме. – Грузовик старый – фуруфуз – травил тракт, как свинья с бегемота – в истерике, – подмазанная под хвостом скипидаром, – обгонял, шарахал русских цыган – в комиссариаты, в коллегии, ночью, жухлым июлем, – чтоб где-то у мостика в бревна мостика всадить колеса, чтоб видеть вдали зарево Коломзавода, а здесь у моста, в канаве – увидеть беду, пепел костра у беды, мужиков у костра, гидру ребячьих голов в одевале. Мужики любили, когда грузовик застревал на мостах: – предгубком писал тогда записки в губисполком, и «губы» возрождали мост в сутки, а иначе он гнил бы годами. А у задней грядки грузовика сидел человек, конденсированная воля, коммунист, весь в заводской копоти революции, весь для того, чтобы мир построить линейкой и сталью. – Это он до крови у губ кричал Коминтерном по проводам – старым трактом – в Рязань, – это он устал от бессонниц и здесь у канавки, на мосту перед рассветом встретил – без митинга, тихо – русских цыган и холерных на скарбе, у повозки бедой называемой: – рассветами, пусть жухлыми, как окно в пересыльной рязанской тюрьме, надо думать и говорить тихо и верно… (А шофера – керосин продавали!..)

– Это откуда же вы?

– Из Симбирской губернии. Голод там, недостача. Лошадь, к примеру, два пуда зерном стоит, – нету травы…

– Та-ак… А куда же?

– Сами не знаем. Куда бог, к примеру, пошлет. Это какие, зато, будут места?

– Та-ак… Места эти будут рязанские, Зарайский уезд… Та-ак…

Что сказать, – что сказать на рассвете, когда там над Окой, над Белоомутом солнце встает, когда мир притихнул пред новым днем и росный рассвет пробирает лопатки холодком –?.. там – впереди – черная сталь Коломзавода, заводов, машин, городов, – проклятие хлебу! –

– …а шофера – керосин продавали. Америка строила «Уайт», чтоб ходить «Уайту» на бензине, Рязань пустила «Уайт» керосином, – а когда раздобылась Рязань бензином, шофера заявили, что «Уайт» отучился ходить на бензине, ибо: на бензин не давали картошки. – Велика мать-Россия, черт бы ее побрал! Шаша! – Как рассказать – всегдашний, единственный – мой и его – сон, – сон, где снится, что солнце плавится в домне – недаром около домен пахнет серою, – что хлеб строят заводами, – и тогда во сне возникают – до боли четкие формы и формулы – завода, геометрически-правильные формы завода: – прямые, круги, окружности, эллипсы, параболы, – ночь, – только две краски – красная и белая, – ночь, и на небе круги огней; их, чтоб осветить всю землю, подпирают краны, и трубы стали треугольниками к кранам, и из-за труб к кругам огней идут по радиусам новые огни, – и там, на заводах: – пролетарий, геометрически-правильный и огромный, как формула!.. – …а шофера – керосин продавали и жарили здесь, у моста, на рассвете, картошку на сале бараньем, к жизни приладившись, – и был тихий рассвет. Подошел мужичонко, шапку снял, поклонился, по-рабьи сказал:

– Места эти, значит, зарайские… На чаек с вашей милости не будет? – Мы так примерили, что вашу машину мы можем вытащить из моста на шашу, значит…

…Если свернуть от шоссе, проехать полем, перебраться вброд через Черную речку, пробраться сначала через черный осиновый лес, затем через красный сосновый, обогнуть овраги, пересечь село, потомиться в суходолах, снова лесом трястись по корягам, там на пароме – как триста лет назад – переплыть через Оку, проехать лугами по ивовым рощам, – то – там уже затерялся проселок, исчезнул, растворился в зеленой мураве – приедешь в Каданок, в Каданецкие болота. Здесь нету дорог. Здесь кричат дикие утки. Здесь пахнет тиной, торфом, болотным газом. Здесь живет тринадцать сестер-трясовиц-лихорадок. Здесь на песчаных островках буйно растут сосны, – у трясин тесно сошлись ольшаники, землю заткал вереск, – и по ночам, когда бродят тринадцать сестер-лихорадок, на болотцах, по воде бегают бесшумны, нежгущие, зеленые болотные огни, страшные огни, и тогда воздух пахнет серой, и безумеют в крике утки. Здесь нет ни троп, ни дорог, – здесь бродят волки, охотники да беспутники. Здесь можно завязнуть в трясине…

Отрывок о мужиках, из главы «О предпосылках к повести»[1]

Мужики.

До легенд о Смутном времени и после дней времени действия этой повести надо рассказывать о мужиках, об исторической – земного шара – этой легенде без истории, где во время действия повести, как и триста лет назад, пахали сохой, бороной боронили, а по веснам подвязывали за брюхо к потолку скотину, чтобы стояла, а жили на полатях, под полатями храня от холодов телят, и жили в жильях – даже не от каменного, но от деревянного века, и ставили свои жилья, как кочевники на ночь ставят обозы. Жили ничего не зная, – знали: –

– …январь – году начало, зиме середка, – трещи, трещи, минули водокрещи, – дуй-не-дуй – не к рождеству, а к великодню. А все же: Афанасий да Кирилла забирают за рыло; Аксинья – полузимница-полухлебница, какова Аксинья, такова и весна; февраль – бокогрей, на сретение зима с летом встретилась; в апреле земля преет, теплом веет, апрель дует, бабам тепло сулит, а мужик глядит, что будет; весенняя пора – поел да и со двора, прилетел кулик из заморья, принес весну из неволья. Ай, май, месяц май! – в мае дождь – будет рожь, май холодный – год хлебородный… Вечерняя заря позорилась ало – к ветрам… –

– …больше ничего не знали, – родились, рождали, жили и умирали. Мужики били друг друга, баб, детей и скотину, – бабы били друг друга, детей, скотину – и мужиков, когда те напивались водки, таскали их тогда за бороды по сеням. Парни глушили девок, – «мимо гороха да мимо девки так не пройдешь»; девки защекотывали до смерти парней и клали им снег в штаны. Мужики платили подати, изредка мужиков и парней ловили, сдавали в солдаты, тогда они шли воевать, фельдфебеля бились над ними: