Зубков и старик пошли на кладбище, а Нагорный остался возле калитки, ожидал: вот выйдет из дома Машенька, и он скажет ей что-то хорошее, и она улыбнется в ответ своей милой улыбкой. Он ждал минуты две или три, потом показалось ему неудобнымждать, и он пошел в ту сторону, куда только что ушли Зубков ястарик.
Кладбище располагалось в редколесье и было огорожено почерневшим от времени заборчиком из штакетника. На многих могилах сохранились скромные пирамидки с надписями: фамилия, имя, отчество, год рождения и год смерти. На некоторых дощечках указан и адрес, где жил до войны погибший.
— Я вроде за сторожа здесь, — услышал Нагорный дребезжащий голос старика. — Переписку с родственниками веду. Приезжают поклониться праху. Жены, а чаще дети. И вот матери — теперь редко. Видать, мало их
осталось.
Старик подвел гостей к самому отдаленному краю кладбища, показал рукой на могилу:
— Вот тут якут похоронен. Федя Никифоров. Не могли спасти парня. Ранен был в живот, маялся бедный дён пять в медсанбате. Все мать в бреду звал по-своему, по-якутски, а иной раз и по-русски выговаривал: «Мама, мама». Молоденький такой, чернявый. Жалел я его сильно, словно сына родного. Сам и похоронил. А мать-то его я разыскал, нашел адрес. Приезжала лет пять назад. Села на могилку — терзается, грешная, плачет. Аж сердце у меня самого защемило. Сынок-то у нее единственный. Еле успокоил старушку. Угостил медком как полагается, обещал могилку блюсти, в порядке содержать. Потом проводил на автобус. По-русски она плохо говорит, но я все же понял. Собиралась снова приехать. И вот не приехала…
Могила была обложена свежим дерном, на новенькой пирамидке аккуратная надпись, а ниже — у подножия — скромный букет полевых цветов.
Солнце уже село за горизонт. Землю окутывал полусумрак. И в этом полусумраке и деревья и кустарники казались выше, чем при дневном свете. В юго-западной стороне над хмурой лентой чернеющего леса широко алела заря.
Старик и гости вышли от кладбища на дорогу. Попрощались. И когда уже тронулись в путь и выехали за деревню, Нагорный вдруг увидел Машеньку. Она стояла на лужайке, среди полевых цветов, и, увидев машину, помахала рукой. У Нагорного защемило сердце, так ему хотелось вернуться назад, но машина мчалась и мчалась, набирая скорость. Он сидел и думал, думал о Пал Палыче, о Машеньке, о затерянной в лесу деревеньке Липовой Роще, о кладбище в березовом лесочке, о развесистых деревьях, где собирают пчелы мед, о тишине и луговых травах. Нет, он еще побывает в гостях у старика, будет пить чай с медом, вдыхать ароматный воздух, купаться в речке, собирать цветы. И может быть, увидит снова Машеньку, и она улыбнется ему, и лицо ее зарумянится, и на щеках округлятся ямочки. Как он хотел бы снова увидеть ее и улыбнуться в ответ.
А парторг, Иван Иванович Зубков, думал совсем о другом. Он вспомнил войну, Волховский фронт… Метельная ночь. Рота поднимается в атаку. Впереди он, Иван Зубков, и рядом с ним по снежному полю бежит якут Федя Никифоров. Вот он вскидывает автомат, стреляет. И снова бежит. И вдруг падает лицом в снег, подкошенный вражеской пулей…