— Юбку!.. — рявкает он, тяжело дыша.
Я распускаю завязки, юбка падает на пол, я выбираюсь из нее и наклоняюсь, чтобы переложить ее на скамеечку у стены… В это время Гвилло хватает меня. Для такого здоровенного олуха он удивительно быстр, но я еще быстрее. Даром ли я столько лет училась уворачиваться от папашиных кулаков!
Я шарахаюсь прочь, оказываясь вне досягаемости, и тем привожу его в сущее неистовство. А ведь я даже не подумала о том, куда, собственно, побегу. Лишь хотела чуточку оттянуть неизбежное.
Полупустая кружка с громким треском врезается в стену у меня за спиной. Во все стороны хлещет пиво. Гвилло рычит и опять бросается на меня, но что-то во мне упорно не желает — просто не может! — вот так запросто поддаться ему. Я снова отскакиваю…
В этот раз получается не так хорошо. Он цепляет меня, и я слышу треск ткани. Это рвется моя тонкая, выношенная рубашка.
После этого на чердаке воцаряется тишина. Гвилло до того потрясен, что даже его хриплое дыхание на время смолкает. Я всей кожей чувствую его взгляд, что скользит по спине, по уродливому месиву рубцов и багровых шрамов, оставленных ядом. Оглядываюсь — его лицо стало белым, точно молодой сыр, а глаза готовы вылезти из орбит. Когда наши взгляды встречаются, я отчетливо вижу: он понял, что его надули.
Из него вырывается рев — низкий нескончаемый звук, в котором поровну смешиваются ярость и страх.
Потом его ручища обрушивается на мою беззащитную голову, и я падаю на колени. Он пускает в ход и кулаки, и башмаки, но больнее всего — окончательная гибель надежды.
Кое-как выплеснув ярость, Гвилло нагибается и хватает меня за волосы.
— На этот раз, — говорит он, — я найду настоящего священника! И пускай он тебя сожжет! Или утопит! А лучше всего — и то и другое!
Он увлекает меня по ступенькам обратно. Мои коленки стукаются о каждую, мне больно. Протащив через кухню, муж швыряет меня в погребок, где обычно хранят овощи, захлопывает крышку и запирает над моей головой.
Я вся в синяках, а кое-что, быть может, даже и сломано. Лежу на полу, прижимаясь расшибленной щекой к прохладной земле. Тем не менее я неудержимо расплываюсь в улыбке…
Все-таки я избежала судьбы, которую мне прочил папаша. Все-таки это я, а не он, одержала победу.
Я просыпаюсь от звука отодвигаемого запора. Кое-как сажусь на полу, кутаясь в разодранную нижнюю рубашку. Когда люк открывается, с удивлением вижу над собой того самого, похожего на кролика, священника-пустосвята, который всего несколько часов назад благословил мое замужество. Гвилло рядом с коротышкой не видать, и это уже хорошо, поскольку счастлив каждый миг моей жизни, не оскверненный присутствием моего отца — или Гвилло.
Священник оглядывается, потом делает мне знак вылезать.
Я поднимаюсь на ноги, и внутренность погреба начинает кружиться. Опираюсь о стену и жду, пока отступит дурнота. Священник снова манит меня, на сей раз торопливо:
— Поспеши, он скоро вернется…
Эти слова приводят меня в порядок лучше всякого иного средства. Если он действует без ведома Гвилло, значит в самом деле решил мне помочь.
— Сейчас, сейчас…
Кое-как отлепляюсь от стены, перешагиваю через мешок лука и выбираюсь на кухню. Там темно; единственный свет исходит от очага с кучей углей. Остается только гадать, как священнику удалось меня разыскать и почему он решил прийти на помощь, но сейчас не до того. Я способна думать только о том, что он — не мой отец и не Гвилло. Все остальное — после!
Он ведет меня к задней двери, и я убеждаюсь, что нынче поистине удивительный день: рядом в потемках переминается ведьма-травница из нашей деревни. Будь я поменьше занята тем, как бы поставить одну ногу впереди другой и не упасть, я бы непременно спросила ее, а что, собственно, она тут забыла. Однако мне не до того — стремление держаться прямо отнимает все силы.
И вот я перешагиваю порог, и у меня вырывается невольный вздох облегчения. Снаружи тоже темно, а темнота всегда была мне подругой. Я замечаю повозку, которая дожидается нас возле дома. Священник весьма деликатно помогает забраться в нее, после чего торопливо занимает место возницы. Он косится на меня через плечо — и отводит глаза, словно обжегся.
— Там одеяло лежит, — бормочет он, трогая клячу и выезжая на мощеную подъездную дорожку. — Прикройся!
Жесткое дерево повозки немилосердно впивается в мое избитое тело, тонкое кусачее одеяло воняет ослиной шерстью. Как жаль, что они не захватили второго такого же, — все было бы помягче! Я спрашиваю:
— Куда вы меня везете?
— К лодке.
Раз есть лодка, то есть и вода, а перебраться на другой берег — значит оказаться за пределами досягаемости моего отца, Гвилло и Церкви.
— А куда эта лодка меня повезет?
Но священник не отвечает. Постепенно меня окутывает усталость. Просто нет сил добиваться ответов. Это все равно что собирать с колючего куста скудный урожай ягод. Я ложусь на дно повозки и отдаюсь неровному ритму лошадиных шагов…
Вот таким образом начинается мое путешествие через всю Бретань. Меня везут, точно контрабандный груз, скрывая то в сене, то под грудами репы. Я засыпаю, и меня будят приглушенные голоса и осторожные руки. Незнакомые священники передают меня деревенским травницам, и наоборот, — целая цепочка людей, верных прежним святыням и нипочем не желающих выдавать меня Церкви. Священники неуклюжи, их нестираные облачения попахивают плесенью. Они добры ко мне, но никто не наставлял их в помощи раненым и больным. Деревенские ведьмы нравятся мне куда больше. Их обветренные и заскорузлые руки бывают удивительно нежными, и острые, резкие ароматы сотен трав сопровождают их пахучими облаками. Эти женщины хотя бы время от времени поили меня маковым снадобьем от боли, а попы — просто сочувствовали, да и то не всегда.
Когда просыпаюсь — кажется, на пятую ночь своего странствия, — я обоняю соленое дыхание моря и вспоминаю: вроде мне была обещана лодка. Кое-как сажусь в телеге и обнаруживаю, что синяки и помятые ребра теперь болят не так сильно. Мы как раз проезжаем небольшое рыбацкое село. Я плотнее запахиваю одеяло, гадая, что будет дальше.
На самом краю села виднеется каменная церковь. Туда-то и направляет лошадку последний поп, и я с облегчением замечаю на двери якорь Мера, одного из прежних святых.
Священник натягивает вожжи, останавливая лошадь:
— Слезай.
Трудно сказать, что звучит в его голосе — пренебрежение или усталость. Так или иначе, путь почти завершен, и мне не до тонкостей. Я выбираюсь из телеги, придерживая одеяло, чтобы ненароком не оскорбить целомудрие своего благодетеля.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});