между глобусами, скалит ему зубы. Кирпичов ставит лестницу и хочет его снять, но шкаф все делается выше и выше; Кирпичов утомился, взбираясь по лестнице, — и вот он уже хватает горбуна за волосы, но вдруг руку его останавливает красивая женщина и молча указывает ему вниз. Кирпичов ужаснулся страшной высоты, на которую забрался: под ногами его огромная площадь, народ толпится тысячами, все куда-то спешат. Он видит, Как при дружном крике многих тысяч рабочих подымают колоссальную статую; сердце у него замерло: в статуе он узнает свое изображение! Ее ставят на мраморный пьедестал, на котором золотыми буквами написано: «Аккуратному, расторопному и деятельному двигателю книжной торговли, Василью Матвееву сыну Кирпичову. — Иногородные».
В толпе он узнал многих иногородных, узнал по письмам… они стояли почтительно, сняв шляпы. Кирпичов долго любовался с своей высоты чудным зрелищем, слезы умиленья потекли ручьями из его глаз и мешали ему наслаждаться торжественной минутой своей славы. Он хотел, протереть глаза — и вдруг с ужасом отнял руку от лица; глаз у него нет, вместо них огромные впадины. И сам он уже не живой человек: он — скелет и лежит в темноте; на него несет сыростью. Огромный мраморный пьедестал давит ему грудь.
Кирпичов содрогается всем телом и приходит в сознание… Как удивился он, увидал себя на ковре рядом с неподвижным персиянином, который страстно сжимал в объятиях засаленную кожаную подушку! Свеча, догорев совершенно, едва вспыхнула. Кирпичову было душно; голова его пылала и трещала, будто ее давили с чудовищной силой. Он окликнул персиянина, бормотавшего что-то на своем языке.
— Хаджи! дай огня, дай хоть чего-нибудь выпить, тормоша его за руку, сказал Кирпичов.
— Оставь, не тронь меня! пусть целует меня красивейшая из моих жен, красивейшая из жен всего Востока! — проговорил персиянин и еще сильнее сжал подушку в руках.
Кирпичов увидел кружку на окне и напился. Но, видно, и в ней была частица волшебного зелья… Прислонясь лбом к холодному стеклу, долго глядел он с отяжелевшей головой на улицу. Мрачно рябила в темноте Фонтанка, чуть освещенная фонарями. Кирпичову сначала было страшно глядеть на нее; но вдруг показалась лодка, вся облитая радужными огнями; множество разряженного народу было в ней; с песнями, с музыкой, с веселыми криками пронеслась она по темным волнам… вот другая, вот еще и еще! Одна за другой мелькали красивые лодочки; говор и смех долетали с них до ушей Кирпичова… Вдруг все кругом осветилось; толпы гуляющего народа теснились на набережной. Все были так веселы… Но подул легкий ветер — огни погасли, перила исчезли, Фонтанка начала расширяться; все шире и шире, выше и выше разливалась она и, наконец, дошла до самых окон, где стоял Кирпичов. Мелодические звуки музыки слышались вдали, вдруг что-то мелькнуло чудное, восхитительное… ближе и ближе! Красивая женщина с длинными-предлинными волосами плыла к окну, высоко взбивая пену. Приплыв, она лукаво кивнула Кирпичову головой и, поманив его, взмахнула своими мощными руками и на огромное расстояние отскочила от него. В разных направлениях показались женщины, одна другой красивее; они плескались в воде, смеялись, манили к себе Кирпичова и прятались от него.
Фонари погасли. Начало рассветать; густой утренний туман подернул печальным покровом дома и заборы; Фонтанка рябела от мелкого дождя. На улице была тишина. Кирпичов все еще продолжал смотреть вдаль. Но картина уже изменилась… У дома, где его магазин, стоит множество дрог, обитых черным сукном; при звуках погребального пения на носилках поминутно выносят кучами книги из его магазина и ставят на дроги, горбун и Правая Рука, весело потирая руками, суетятся около дрог. Множество факельщиков потрясают в нетерпении своими зажженными факелами. Унылое пение раздалось сильней, и шествие потянулось за последними дрогами, на которых стояла огромная конторка, хорошо знакомая Кирпичову… а всех дрог казалось ему до сотни. За дрогами шла его жена, в глубоком трауре, ломая себе руки и дико крича; дети, держась за ее платье, тоже плакали. Унылое пение раздавалось все громче и громче: толпа народа, вся из самых отборных и неутомимых читателей, печально смотрела на погребальную процессию.
— Кого хоронят? — спросил Кирпичов у одного читателя.
— Книжный магазин и библиотеку для чтения на всех языках Кирпичова и К®, — отвечал читатель и зарыдал.
Кирпичов тоже зарыдал; но когда грянула вечная память несчастной библиотеке, он дошел до крайнего отчаяния — и очнулся.
Весь дрожа, огляделся он кругом. Персиянин, как мертвый, лежал на ковре, не выпуская своей подушки. Плотно завернувшись в шинель, надев шляпу, Кирпичов вышел на улицу и крикнул своего измоченного извозчика, который спал на дрожках, свернувшись калачом. От толчка Кирпичова извозчик вздрогнул и дико закричал: «Караул!»
Он долго не мог притти в себя: ему только что снилось, будто лошаденку его выпрягли, и уже скачут на ней прочь, все дальше и дальше. Сырой ночной воздух, страх не получить денег с седока, который вот уж три-четыре часа как в воду канул, крутые обстоятельства сильнее всякого опиума приводят мозг в болезненное раздражение… только грезы и видения не бывают так роскошны, но более близки к действительности…
— Ах ты батюшки! вот испужался-то! господи! — крестясь и протирая глаза, говорил извозчик.
— Живей! — сердито сказал Кирпичов.
— Сейчас, сейчас! экой холод-то, — бормотал извозчик, суетясь около своей клячи, которая тоже вся вздрагивала, как бы сочувствуя своему хозяину.
— Ишь, барин, не грех ли тебе? — с упреком сказал извозчик дрожащим голосом. — Ездил, ездил я с тобой днем, а ты и ночь меня проморил? лошаденка не ела. А уж я про себя-то молчу!
— Что? разве я тебе не заплачу, что ли? ну, живей! Извозчик, кряхтя, сел на дрожки.
— Не заплачу! ох, ох, бары вы бары! — бормотал он. — Ведь ночь продержал, а у меня дома дети… поди, не поели… Ну, ну, касатик мой, ну, с богом! — прищелкивая языком и махая грозно вожжами по воздуху, крикнул извозчик.
Они двинулись. Дребезжание ветхих дрожек уныло разносилось на большое расстояние по пустой улице.
— А чай, семь уж есть? — спросил извозчик.
— Да, — отвечал Кирпичов.
— Вот оно и поди! наши, чай, уж скоро поедут из дому, а моей надоть постоять, — рассуждал извозчик. — Вот денек и пропал!
Кирпичов не слушал его; он погружен был теперь в разные вычисления, и до такой степени, что даже иногда делал их на спине извозчика.
Кляча едва тащилась, поминутно спотыкаясь. Извозчик раза два ударил ее по костлявым бокам и потом, поправляя шапку на голове, с отчаянием бормотал:
— Господи, господи! ишь, упрямая какая стала!
Они выехали на большую и роскошную улицу; разбитые