День был холодный, лохматый, в надменно-серых тучах. Земля была мерзлая, холодная, грязная, и, однако, пришлось покинуть ее, чтоб под пулями и снарядами немцев перебираться на тот берег.
Горька война, но горечь ее преодолевается и побеждается упорством и знанием. Так был побежден Одер.
В числе других на самодельном плотике форсировал Одер старший сержант Абатуров. Он переплыл реку, выскочил на берег и увидал глубокий канал. За каналом -насыпь, и оттуда бьет немецкий пулемет, и поблескивают огоньки его выстрелов, как чешуя. Но, как у рыбы не мясо, так и чешуя - не перья, и не улететь тебе от нашего гнева, фашист!
Абатуров бросился в ледяную воду, глотнул ее горечи, победил ее, переплыл канал и пополз вдоль скользкой насыпи. Он подкрался к немецкому пулемету, навалился телом на его ствол. Наступила короткая тишина: короткий и бессмертный миг жизни, который осталось прожить Абатурову, потому что тело его было пронзено пулями. Что вспомнил он? О чем он подумал? Он вспомнил свою прекрасную родину. Он как бы встал перед ней во весь свой рост, - и он крикнул бойцам, которые ползли за ним, слова, священные для нашей родины, являющиеся воплощением ее творческих сил. Он крикнул:
- Вперед, за родину, ребята!..
Будь же бессмертно-цветуща жизнь народа, породившего и воспитавшего такого сына!..
Переплыли на лодках, на плотах. Начали наводить переправу. Тем временем артиллерия долбила вражеский берег. Немцы отвечали довольно усердно. Укладывая доски штурмового мостика, командир взвода лейтенант Агафонов торопил:
- Попробуем-ка еще быстрей, друзья! Что касается "его", так "он" бьет с натугой теперь; ему теперь через тын да в яму! У него жизнь, как бутылка, теперь: головы нет, а горло цело. Клади доски быстрей, друзья. Кладем верную дорогу на Берлин!
Так стояли они, подбадриваемые шутками лейтенанта, долгие часы в воде, ползуче-ледяной, под промозглым и пасмурным ветром. Стояли с писаными мертвенно-серыми лицами, вбивали колья, стлали доски под разрывами снарядов, стояли, думая о тепле, которого, казалось, откусили бы и от камня. Стояли - не подумали уйти. Мало того, переправа была готова раньше срока.
Будь же бессмертно-цветуща жизнь народа, породившего и воспитавшего таких детей!
Рванули к дамбе. Немцы укрылись на ней.
- Ну что ж? Река за нами, - сказал парторг младший лейтенант Жаров. Остается, выходит, только один верный путь: на Берлин.
А к дамбе прибывают новые группы немцев.
Пулемет противника заработал на фланге. Он может помешать нашему движению к дамбе. Под пулями немцев командир Рябцев бросился к пулемету. За ним автоматчики - Кукушкин и Котлун. Они подползли сзади к дзоту. Рябцев бросил туда гранату. Немецкий пулемет умолк.
- На дамбу, друзья! Отсюда видней Берлин.
Ворвались. Дамба космата от боя, от взрывов, от криков. Бой таков, что оставшихся в живых немцев вытаскивают из окопов за шиворот.
Звенящим от волнения голосом говорит о завоевании плацдарма за Одером младший сержант Моревин:
- Мы прошли вперед через множество вражеских трупов! Мы шли на Берлин.
Видна дорога, обсаженная деревьями, обширный луг и дальше - опять вода. Километрах в полутора отсюда немцы взорвали плотину. Вода хлынула на луг. Наш плацдарм, завоеванный с таким трудом, мог быть затоплен.
И тогда отдан был приказ - выбить немцев из района взорванной плотины. Выбить, заделать брешь.
После ожесточенного боя немцев выбили, а брешь начали заделывать. Подвозили на лодках бетон в мешках. Бутили два дня. Забутили. Вода остановилась и начала сбывать. Однако передний край проходил по воде, и там, в легкой бархатистой дымке, впереди, среди разлившихся вод, сидит наша передовая рота.
Вскоре после того, как пролом был заделан, на плацдарм доставили фильм "Сердца четырех". Наступили сумерки. Пора бы смотреть фильм. Но как раз в это время немцы начали обстрел наших позиций. Бойцов от взрывов закрывала и защищала плотина. Воды разлившегося Одера плескались у подножья ее. За плотиной, по направлению к западу, расстилался луг. Как бы превосходно было растянуть над этим лугом экран и смотреть фильм! Но луг не только обстреливается - он и виден немцам! Ни "движок", который дает электричество, ни тем более экран нельзя вынести за плотину, в это обстреливаемое пространство. Неужели же отправить фильм обратно? Неужели же махнуть на искусство?
- Нет, фильм надо посмотреть. Придумаем.
И придумали. Так как расстояние между экраном и зрителем, расположившимся на плотине, было слишком коротким, то экран укрепили среди лоз, на воде, на самом Одере. "Движок" втиснули в углубление. Смотрели. Правда, текст фильма заглушался порой звуками стрельбы, но его восполняли воображением...
Я стою на плотине, где смотрели фильм. Воды уходят. Луг обнажается.
2.
Горят леса. Собственно, горят не леса - деревья еще в весенней влаге и не загораются, а горит мох, сухая, прошлогодняя трава, сучья, все, что скопилось у подножья деревьев. Однако дыму много, и часто в глубине леса видишь бойко ползущие ручьи пламени. От дыма придорожная трава кажется особенно четко зеленой. Небо во мгле, а солнце -огромное и какое-то холодно-оранжевое.
Мы возвратились с плацдарма и стоим теперь на террасе сельского дома, выходящего в сад. По тропинке, возле куста сирени, бегает ручной ежик. Три генерала - командующий армией, командующий артиллерией и член Военного совета армии - вышли сюда, к нам, на минутку отдохнуть после длинного совещания. Завтра - штурм укрепленных позиций противника на западном берегу Одера. Наводятся переправы, подвозятся войска, стягивается артиллерия. Завтрашний день начнется артиллерийской симфонией, где лейтмотивом будет: "К Берлину, товарищи! К Берлину! В Берлин!"
Командарм - седой и стройный, с чеховским лицом, с застенчивыми движениями. Командующий артиллерией -широкоплечий, грузный, в молодости бывший бурлаком и грузчиком на Волге, с массивным лицом, словно двумя взмахами резца вырезанным из гранита. Член Военного совета - темноусый украинец с бархатными глазами. Все они одинаково бледны от волнения, все они погружены в напряженные думы.
И вдруг, видимо, уловив общие мысли, командарм говорит:
- А знаете, я видел Льва Толстого. Мой отец был начальником железнодорожной станции неподалеку от Ясной Поляны. Толстой почти каждый день приезжал на станцию верхом за газетами. И каждый день я, мальчишка, выбегал на крыльцо, чтоб встретить его. Он ездил на маленькой лошаденке. Я не успею сказать: "Здравствуйте, Лев Николаевич", - как он уже снимает шляпу и легкими, быстрыми шагами идет к станции...
И командарм смотрит в сад. И всем нам кажется упоминание о Льве Толстом таким уместным, таким понятным и таким трогательным, словно где-то здесь, за кустами воздушной сирени, прошла его тень. Нынче все - от командарма до бойца - под впечатлением огромной ответственности приближающейся битвы, в которой сыны великой отчизны будут защищать от фашизма культуру не только нашей страны, но и жизнь и культуру всего человечества, а кто лучше Льва Толстого мог понять и воспеть величие битвы за счастье человечества?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});