Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

Однако психическая жизнь его упорно защищалась в своей последней цитадели, и в то время, когда неподвижные ноги его пухли и наливались материею разложения, как пузыри с застывшим салом, когда пальцы, обратившиеся в скелет, уже синели могильным холодом, воображение всё ещё работало, надежда ещё цеплялась за несбыточные мечты, ещё мысль о мире, о человечестве, о будущем и прошедшем горела лихорадочным жаром в мозгу, к которому прилили последние остатки живой крови. как уцелевшие беглецы из отбитых редутов.

Временами на Алёшу находило такое успокоение, которое даже пугало его. Вдруг всё переставало болеть, кашель прекращался вовсе; если бы не этот вид мертвеца, если бы не молчанье груди и сердца, Алёшу можно бы было принять за выздоравливающего. Но это было только предвкушение покоя, который наступал для него навсегда; это были первые безмолвные атаки бледного ангела смерти, который уже давно стоял над его изголовьем.

— Надя, вы здесь? — сказал Алёша в одно из таких мгновений. Он видел, низко поникнув головою на грудь; спал ли он, или бодрствовал, было трудно сказать. Среди сонного храпения пустых лёгких он мог отвечать на вопросы, рассуждать о чём-то сам с собою, среди разговора он начинал храпеть и оставлял неконченным начатое слово. Его жизнь постепенно и неразличимо сливалась со сном, вечным сном.

— Я здесь, Алёшечка, я всегда около тебя, — отвечала Надя, отрываясь от работы. — Что тебе нужно?

— Надя, простите меня! Я вас часто обижаю, капризничаю, злюсь, — проговорил Алёша. — На меня нельзя сердиться. Разве я — Алёша, которого вы знали? Меня нет больше.

— Полно, Алёшечка, ты опять за свою мрачную тему! — удерживала его Надя. — Посмотри, как тебе хорошо. Ты так было успокоился, дышал так ровно, не кашлял.

— Кашлять нечем, — твёрдо сказал Алёша. — Скоро и дышать будет нечем. Но я не о том хочу сказать. Знаете, Надя, мне хочется спросить вас. От мёртвых какие секреты? Два дня — и меня нет. Скажите мне, вы очень любите Суровцова?

Надя не отвечала несколько минут. Лицо её сначала вспыхнуло, потом побледнело. Она не понимала намерений Алёши и тревожилась, что её ответ подействует на него слишком больно. Потом она сказала по возможности спокойно:

— Да, Алёша, я его очень люблю. Он прекрасный, он тебя очень любит.

— Я его не люблю, Надя. Это нехорошо, но я его не люблю.

— Ты хорошо его не знаешь, Алёша; если бы ты его знал, ты бы полюбил его так же, как я. Он лучше всех, кого ты знаешь, гораздо, гораздо лучше. — Алёша молчал. — Мне очень больно, Алёша, что ты не полюбил Анатолия Николаевича, — продолжала Надя. — Если бы ты верил ему. ты бы был теперь здоров и весел, я уверена в этом.

Алёша молчал, закрыв глаза.

— Надя, — начал он после некоторого молчания, — вы знаете, о чём я думаю последние дни? Вам не следует выходить замуж. Вы должны остаться невестою Христа. Вы достойны только Его одного. Когда я читал житие Варвары-мученицы, я думал, что читаю про вас, Надя. Вы такая же непорочная, такая же прекрасная. Замужество, хозяйство — всё это слишком пошло, слишком грязно для вас. Всякая баба выходит замуж и нянчает детей. Вы должны остаться невестой неневестной. Я знаю, что вы сердитесь, когда я браню Суровцова. Но вы с ним не найдёте счастия. С такими убеждениями, как его убеждения, он сам никогда не может быть счастливым.

— Ты его не знаешь, Алёша, ты ошибаешься, — горячо сказал Надя. — Очень жаль, что ты мало говорил с ним.

— Вы видите, я умираю, Надя, — продолжал Алёша, не слушая того, , что она говорила. — Я люблю вас, как святую… я никого не любил, кроме вас. Дайте мне слово, что вы навсегда останетесь девушкою, что вы ни за кого не выйдете замуж.

— Нет, Алёша, — вспыхнув, сказала Надя твёрдым и настойчивым голосом. — Я выхожу замуж за Анатолия Николаевича, я уже давно дала ему слово. Зачем ты просишь о том, что невозможно? Ты знаешь, что это невозможно.

— Это было бы возможно, Надя, если бы вы больше молились, если бы чаще обращались к слову Христа и святых отцов. Молитесь, Надя! Земная любовь не удовлетворит вас. Рано или поздно, вы взалкаете небесного. Но если это будет поздно?

Надя не отвечала, но сердце её было стиснуто тяжким чувством.

Спустя несколько минут, Алёша опять начал, не подымая голов:

— У меня есть одна книга, Надя, которую бы я желал оставить вам… можно это? Только вы должны непременно читать её. Это прекрасная книга. Она лежит под моей подушкой. Дайте мне её, пожалуйста.

Надя принесла из-под подушки толстую книгу с множеством закладок.

— Возьмите её на память об Алёше! — прошептал Алёша, задрожав и разразившись судорожным рыданием. — О вашем Алёше… о бедном Алёше…

Надя рыдала вместе с ним.

Последние дни Алёша уже не вставал с постели и его повёртывали на руках. Он не пускал к себе никого и даже просил Надю, чтобы она сидела за его изголовьем, не на глазах. Всё, чем интересовался он, как будто переставало для него существовать. Но зато он с какою-то подозрительною и раздражительною требовательностью стал относиться к мелочным предметам, которыми он теперь пользовался. Он выходил из себя, если пузырёк с микстурой на его столике, спичечница или стакан воды на его ночном столике стояли не так, как он привык их ставить; он бесился за самую ничтожную неисправность в постельном белье. Словно весь обширный Божий мир, который так недавно наполнял фантазию Алёши бесконечными перспективами, съёжился для него в одной его смертной кроватке.

Мир своими стихиями теперь побеждал и давил его, изгонял с лица своего, и он отвечал ему бессильною враждебностью. Кругом себя он во всём чувствовал свою гибель и с недоверием глядел даже на тех, кто встали на его защиту. Он чувствовал, что уже не нужен никому, что списывается со счетов, вычёркивается из ряда живых существ, и его озлобленному сердцу все делались не нужны; ему казалось, что остающиеся жить тщеславятся своим жребием, презирают его, издыхающего; их вид ему казался исполненным оскорбительности и возбуждал в нём жгучую, непереваримую зависть. В его понятии сглаживались мало-помалу все индивидуальные различия людей, забывалось всё разнообразие их личных отношений к нему. Инстинкту его чудились две стороны: одна — торжествующая, смеющаяся, обречённая жизни и счастью, другая — он, обречённый гибели. Впрочем, его голову осаждали иногда религиозные мысли, и тогда он словно приходил в себя, ободрялся духом, смотрел на людей более доверчивым и любящим взглядом. Но это становилось с каждым днём всё реже и реже.

— Надя, позовите мне Суровцова, я хочу его видеть! — раз сказал он Наде, заслышав в диванной голос Анатолия Николаевича. Это желание так удивило Надю, что она с некоторым испугом исполнила поручение.

— Здравствуйте, милый Алёша, — с наигранною развязностью сказал Суровцов, приближаясь к постели. — Ну что, как ваши дела? Лихорадочка немножко поваляла вас? Не беда! Ещё скорее поправитесь после неё. — Алёша смотрел на него широко открытыми глазами, пристально и молча. — Что ваш кашель? Кажется, много меньше стал? — спрашивал Суровцов, чтобы говорить что-нибудь.

— Вы верите в Бога? — сказал вдруг вместо ответа Алёша; глаза его зажглись лихорадочным огнём, и он не спускал их с Суровцова. — Я вас спрашиваю при Наде; вы не скажете лжи над постелью умирающего.

Суровцов предчувствовал, что Алёша позвал его недаром; вопрос неприятно кольнул его. Однако он отвечал шутливо:

— Вот о каких важных материях вы тут философствуете! Что это вам в голову пришло?

— Не отшучивайтесь, отвечайте прямо! — отвечал Алёша, и по его строгому, упорному выражению Суровцов видел, что действительно отшучиваться нельзя.

— Вы предложили мне этот вопрос совершенно неожиданно, — сказал он. — Я вообще не привык рассуждать о подобных предметах на лету. Но если вас это серьёзно интересует, я отвечу вам охотно. Вы спрашиваете. верю ли я в Бога? Да, верю. Бог — это идеал правды, добра. Я верю в правду и в добро. Я верю, что придёт когда-нибудь Божье царство. Что будущая жизнь человечества будет блаженною.

Алёша хмурился и смотрел на Суровцова всё строже и строже.

— Это иносказание! — произнёс он глухо. — Говорите прямо: верите ли вы в христианского Бога, как учит православная церковь?

— Мне кажется, мы с вами верим в одно и то же, Алёша, — сказал Суровцов. — Разве этого не достаточно для вас? Вы читаете молитву, в которой весь смысл веры, данной Христом, — не богословский, а истинно христианский. Я могу читать эту молитву вместе с вами. Я так же призываю на землю царство Божье, так же готов ограничиться насущным хлебом и простить своих врагов.

— Всё это не то, не то. Не хитрите. Отвечайте просто: да или нет, — шептал Алёша.

— Постойте, я скажу всё, — продолжал Суровцов. — Мы верим в одно. Но затем я не знаю ничего более, а есть люди, которые думают, что знают. Я, конечно, не могу разделять представлений русской бабы, что небо — твёрдый свод, за которым спрятан от нас старец с бородою, могущественный и грозный хозяин мира, точно так, как я не в состоянии разделять фантазий индуса об его Тримурти или мусульманина о Магометовом рае, или краснокожего о бесконечных охотах на полях Великого Духа. Свои представления об идеале правды и добра каждый составляет себе по своему плечу. Знать тут нечего; знать невозможно; да в этих формулах и нет особенной важности; лишь бы люди верили в само существо Бога, в добро, в правду, и служили Ему.