Интересно, что лучше — начать стрелять прямо сейчас, подняв звуками выстрелов товарищей и дав им время подготовиться к бою, или самому добраться до пулемета, оставив возможного противника в неведении о готовности объекта атаки к сопротивлению?
Вадим выбрал второе.
Даже полный магазин выпущенных наудачу пистолетных пуль врага вряд ли остановит. Двух–трех убьешь, столько же ранишь, остальные рассеются, залягут. А если имеют, из чего ответить, тут тебе и конец. Причем зряшный. Тарханов с Розенцвейгом за несколько секунд вряд ли смогут от сна воспрянуть, в обстановке сориентироваться, позицию занять и конкретно его от неведомого врага прицельной стрельбой отсечь. Нет уж, парень, сам себе ты предоставлен, делай что можешь, а там…
Меж тем темная вражеская масса приближалась быстрее, чем хотелось Ляхову.
Хорошо хоть, никаких моральных и тактических сомнений Вадим не испытывал. Сразу стрелять, мол, в неизвестно зачем здесь гуляющие личности или сначала предложить поговорить, уточнить позиции. Жизнь научила этакому нравственному релятивизму.
Грубо говоря — у каждого свои проблемы. По мне — хорошие люди по ночам толпами к другим хорошим людям не подкрадываются. Нужно вам от меня что–то — высылайте парламентеров, излагайте вопросы или претензии. Тем более что нормального биоценоза, включая разумных обитателей, этот мир не предполагал по определению. А вот предупреждение о присутствии в нем нешуточной, пусть и неназванной, опасности имелось.
Спиной Вадим чувствовал, что до «Тайги» оставалось метров десять. До хрустящей травой и щебенкой толпы, которая начинала приобретать оформленные очертания, — ненамного больше. И никаких признаков, что эта масса, распространяющая вокруг себя ощутимую ауру угрозы, разумна.
Ляхов, будучи медиком, значит, в какой–то степени и биологом, да еще, как известно читателю, обладая некоторыми, не вполне проясненными паранормальными способностями, воспринял выходящими за пределы обычных пяти чувств рецепторами, что на него надвигается нечто вроде колонии микроорганизмов, или амеб, но никак не группа отдельных разумных особей.
За стеной мрака шевелилось нечто, слитое воедино бессмысленным, однако крайне агрессивным влечением. Даже поток огненных муравьев из южноамериканской сельвы ощущался бы как–то иначе. Понятнее, если угодно.
Вот Вадим уже коснулся спиной острых гребней гусеничных траков. Но надо ведь еще успеть повернуться, подпрыгнуть, нащупать руками десантные скобы и край башенного люка, скользнуть в него ногами вниз. И ухитриться в темноте не ткнуться копчиком в казенник пулемета или любую торчащую железяку. Только после этого…
Нет, не успеть!
А умирать не хотелось, хотя накатывающаяся на Ляхова волна холодного ужаса путала мысли и деформировала волю гораздо сильнее, чем когда–то толпа федаинов на перевале. Неудержимо тянуло сдаться, забыть себя, распластаться на земле, и черт с ним со всем, что случится дальше. Примерно так не слишком опытный, а главное — слабохарактерный водитель в острой ситуации бросает руль и закрывает голову руками, когда вывернуться еще свободно можно. И даже с запасом.
Характера Вадиму было не занимать, и бойцовские рефлексы тоже действовали, отчего единственно, наверное, верное решение пришло помимо разума.
Рывком взлетая на башню, из просторного кармана на правом бедре он одновременно выхватил круглую гранату в металлокерамической рубашке, насеченной на сотню убойных ромбиков, зубами выдернул чеку. Слава богу, взрыватель был заранее установлен не на время, а на удар. Швырнул, замахом из–под плеча, целясь как раз в границу просто темноты, и темноты абсолютной. И тут же следом — вторую, чтобы — наверняка. Секунды до взрыва как раз хватило. Он распластался на огороженной низкими броневыми бортиками крыше боевого отделения.
Полыхнуло ослепительным желтым пламенем, ударило волной горячего воздуха, над головой проныли срикошетировавшие от наклонных стальных листов и конуса башни осколки.
А вот положенной реакции со стороны нападающих не донеслось. Ни испуганных криков, ни возгласов боли — ничего. Хотя ударная волна и туча разлетающихся на две сотни метров осколков непременно нанесла бы столько ранений и травм, что глас вопиющих достиг бы не только ушей Вадима, но и самого неба. Но уж в эти психологические тонкости Ляхову вникать было совершенно недосуг. Выиграл момент — и спасибо.
В узкий люк он провалился рекордно быстро, тяжелая крышка захлопнулась на пружинах, не прихватив пальцев и не достав по затылку, что нередко случалось с бойцами даже и в менее острых ситуациях. При свете бледно–синей контрольной лампочки Вадим с лета поймал изогнутые рычаги пулемета и попутно щелкнул тумблером сдвоенного башенного прожектора. Сто тысяч свечей галогенового света невыносимой яркости столбом легли на древнюю палестинскую землю.
Упершись бровями в губчатую резиновую рамку прицела, Ляхов увидел через мгновенно затемнившуюся оптику картинку, одновременно страшную и удивительную. Более всего она походила на посещавшие его время от времени ночные кошмары, связанные с воспоминаниями о сортировочной площадке полкового медицинского пункта — как она выглядит во время тяжелого оборонительного сражения.
Когда раненых подвозят и подвозят, а врачей из штатных четырех в лучшем случае два, и уже фельдшера ставишь к перевязочному столу, хотя у него совсем другие обязанности. А сам — то работаешь по специальности, то мечешься от телефона до въездного шлагбаума, откуда видно полевую дорогу. Смотришь, скрипя зубами и давясь табачным дымом (больше ведь покурить тоже некогда), в безнадежно пустую даль. Бессмысленно материшься на своих санитаров и санинструкторов, поминая попутно начальника медсанбата, зампотыла и зампотеха[110] дивизии, всех на свете шоферов и господа бога в его трех лицах.
А потом, торопясь к перевязочному столу, опять видишь раненых бойцов, стонущих, плачущих и умоляющих о спасении. Жить они хотят, и каждый пытается в те несколько секунд, пока ты пробегаешь мимо, объяснить, почему именно ему это совершенно необходимо.
А шоковые молчат, погруженные в себя, но от этого не легче. И рвешь себе душу, понимая, что помочь сможешь едва ли каждому третьему–пятому, а остальные, которые вполне могли выжить, если бы только вовремя подошли машины из медсанбата и госпиталя (а их все нет и нет, и вовремя уже точно не будет), умрут. И, значит, нужно вытягивать только тех, кому можно помочь именно сейчас, а прочих придется оставить умирать просто потому, что ни рук, ни сил, ни жалких собственных ресурсов на них не хватит.
Вот и сейчас, казалось, восстав со своих носилок, на которых Ляхов приказывал отнести их в тень ближайших деревьев, чтобы, получив свою дозу промедола или морфия, они могли отправиться в «страну удачной охоты» без лишних физических и нравственных мучений, не дождавшиеся помощи солдаты шли к нему.
Сотни людей, одетых в рваную, грязную униформу бог знает каких армий, со следами всех мыслимых ранений окружили вход в лощину и начали втягиваться в нее в тяжелом молчании. Многие из них были вооружены разнообразными видами легкого стрелкового оружия — навскидку и не поймешь, какого именно, но разного…
Одни держали его как следует, стволом вперед, прикладом к себе, вроде бы готовые к стрельбе. Другие — ровно наоборот. Кто–то тащил винтовки и автоматы на плечах, как лопаты, иные просто волокли их за ремни по земле, отнюдь не озабоченные общепринятыми правилами эксплуатации и сбережения оружия. Но много было и совсем безоружных.
Короче, Босх и Дали отдыхают.
Удивительным было еще и то, что бьющий в глаза то ли призракам, то ли зомби прожекторный свет не заставлял их даже поморщиться, хотя нормальному человеку способен был на таком расстоянии выжечь глаза.
Трудно сказать, подумал ли Вадим о чем–то рациональном (а возможно ли это вообще за пару секунд?) или двигал им исключительно мистический страх, а скорее всего — те же солдатские рефлексы, но он одновременно на правой рукоятке КПДТ[111] вдавил гашетку электроспуска, а на левой — микрометрического хода башни.
Никому не пожелал бы наблюдать, как работает тяжелый пулемет по сплошной массе людей с дистанции в двадцать метров.
Хорошо отбитая и отточенная коса кладет траву ровненько и бесшумно, а здесь приемник со страшным грохотом втягивал в себя стальную ленту с патронами размером почти в городошную чурку, а через долю секунды тяжелые трассирующие пули разбрасывали по сторонам руки, ноги, головы, прочие фрагменты того, что только что было человеческими телами.
И машина трясется и дергается, и пороховой дым бьет в нос и глаза из казенника.
Вадим не мог и не собирался считать, сколько секунд потребовалось Тарханову, чтобы проснуться, перебросить тело из десантного отсека через спинку водительского сиденья, завести дизель, глянув в триплекс, оценить обстановку и бросить транспортер вперед. Но, наверное, не больше десяти, судя по первой поступившей команде.