Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

Душу тут же захлестнула волна ярости на Ксению. Как продуманно! Святый Боже, как все продуманно! Затуманила ему голову словами об их будущих днях, заворожила своими речами сладостными. И этот отказ от ночей с ним! Знала же, что взволнует его этим, что думать он ни о чем не сможет толком, когда перед глазами так и стоит она, такая желанная, да нельзя коснуться.

Кто придумал то? Кто подсказал ей про монастырь этот на земле Радзивиллов? Владислав все сильнее сжимал поводья, представляя, что сделает с тем человеком, что посмел против него идти. Кто? Ежи? Но нет, он даже думать не хочет, что Ежи мог пойти против него. И быть того не может! Он, верно, не знает о задумке Ксении, ведь только в последние дни Владислав решил, что Ксению именно усатый шляхтич сопровождать будет. Она-то думала, что только слуги поедут с ней.

Ах, поскорей бы настичь эту златокудрую обманщицу, что так сладко лгала ему, глядя в его глаза своими невинными голубыми очами! «Осколки летнего неба», как же! Владислав едва сдерживал в себе очередной приступ досады на собственную доверчивость и злости на Ксению. Снова она пошла на обман, не считаясь с его мнением, снова решила за него, какое будущее должно быть у них обоих. Больше не будет того! Никогда! Теперь он понимал московитов, что запирали своих женщин в теремах от света. Самое место ей под замком, думал Владислав, свирепо сжимая челюсти. Самое место там!

Он притащит ее силой в Замок, запрет в покоях, запретит покидать стены ее временной тюрьмы до тех пор, пока их не обвенчают по римскому закону. Раз сказала, что готова веру его принять, пусть и идет до конца в своих обещаниях сладких. Довольно с него потакать ей во всем! Он приведет в Замок священника схизмы, пусть с ним молится во время поста, как желала то, по ее словам, в Слуцке. Чем этот поп будет отличен от того, что в землях слуцких служит? Те же патеры, той же церкви служит. Вот с ним пусть и молится, но подле Владислава, в его землях.

Сначала Владислав не понял, отчего край земли вдруг неожиданно посветлел на их пути, погруженный в свои думы. Придержал коня на миг, разглядывая зарево вдали, словно там, впереди, уже занимался день. Но того быть точно не могло — уж точно не всю ночь скакал их отряд, освещая дорогу факелами, опасаясь сбиться с пути. А потом тревожно кольнуло сердце ледяной иглой, когда кто-то из пахоликов позади Владислава воскликнул:

— Огонь! Горит где-то, пан!

Владислав гикнул громко, послал коня вперед, постепенно заставив того перейти с рыси на галоп. Сердце забилось в груди, словно птица в силке, стуча так громко, что Владислав слышал его биение даже через шум скачки.

Пахолик не ошибся. Когда их отряд подскакал ближе, и уже стали отчетливо видны темные очертания домов дыма на фоне яркого огненного зарева вдали, где, как с ужасом вдруг понял Владислав, должна стоять корчма старого жида Адама. Он издалека увидел, как с грохотом обвалились балки крыши, поднимая в ночную тьму ворох ослепительных искр, хороня под собой остатки того, что еще недавно было большой гридницей корчмы. Жуткое зрелище! Но сердце его прекратило вдруг свое биение не от него вовсе. Он подстегнул коня, даже не видя впереди хлопов, прибежавших на пожар и теперь разбегающихся во все стороны, чтобы не попасть под копыта коней отряда, выехавшего неожиданно к пожарищу из темноты, словно всадники Апокалипсиса.

Все внимание Владислава было приковано к открытому участку перед воротами того, что недавно было корчмой, где стояли оцепенело люди, замершие от ужаса, наблюдающие молча, как огонь пожирает свою добычу, яростно выпуская в темноту ночи яркие искры, шумный треск, от которого стыла в жилах кровь. На утоптанном снегу лежали вповалку раненные огнем, кто-то громко стонал, кто-то ругался. Тихо выла женщина, стоя на коленях перед чем-то темным на снегу, причитала тонким голосом, запуская руки в растрепанные волосы. Рядом с этой женщиной стоял мужчина с гладко выбритой головой, кожа которой так ярко блестела в свете пожарища. Его плечи были опущены так низко, что казалось, вся тяжесть мирская опустилась на них в эту ночь.

Мужчина поднял руку с зажатой в ней шапкой, вытер лицо меховым околышем, а потом обернулся на звук копыт приближающихся лошадей. Сердце Владислава очнулось и вдруг ударилось с силой о ребра, когда в запачканном гарью и копотью лице он узнал Ежи. А потом он перевел взгляд на женщину, что причитала на снегу над кем-то, с ужасом отметил, что в ее волосах блестят в свете огня рыжие пряди.

Только мерный стук сердца, колотящегося о ребра. Вот и все, что чувствовал ныне Владислав. Ни жара, бьющего волнами, от пожарища не ощущал, ни криков его пахоликов и Ежи, метнувшегося к нему, попытавшегося ухватить его за рукав (и когда он только успел спешиться?), не слышал. Ничего более. Только стук сердца, так громко отдающийся в ушах.

Он видел, как Ежи открывает рот и что-то говорит, но не слышал его, потому оттолкнул его со своего пути, подошел к телу, над которым плакала рыжая служанка.

Маленькие аккуратные ступни, видневшиеся из-под бархатного подола платья, бывшие длиной с его ладонь, он точно знал то, ведь, бывало, столько раз удивлялся этому. Грязный, слегка заметенный снегом бархат богатого платья, скрывает стройные ноги, обтягивает тонкий стан. Белые пальцы левой руки, на которых блестит в всполохах огня бирюзовый камень, обрамленный тонкой серебряной сканью, при виде которого Владислав едва не завыл в голос. Это кольцо он некогда сам одел на безымянный палец маленькой ладони, оно было под стать распятию, что изготовил для него вместе с кольцом и серьгами мастер ювелирных дел из Менска. Правая же кисть была ярко-красной от ожогов, как шея, грудь в вырезе платья и — Господи! — лицо, ее дивное лицо! Только золото волос рассыпалось на белом полотне снега, кое-где явно побитое огнем…

Владислав упал на колени перед ней, не замечая, как испуганно смолкла служанка, поспешила отползти прочь от пана. Он сгреб в охапку лежащую на снегу панну, прижал к своей груди, как ребенка, стал качать легко, едва касаясь пальцами ее волос, ее лица, ее рук — и обожженной огнем, и целой с бирюзовым камнем на пальце. С громким шумом обвалилась одна из стен догорающей корчмы, испуганно отшатнулись люди, крестясь, а Владислав даже не вздрогнул, не видя и не слыша ничего, что творилось вокруг него. Он нежно, но крепко обнимал свое сокровище, не понимая, что от того дара, некогда данного ему судьбой, осталась одна оболочка, что сердце больше не бьется под его ладонью.

Когда огонь почти догорел, навсегда погребая в руинах ту добычу, что досталась ему нынче ночью, поднялся Владислав на ноги, по-прежнему не выпуская из рук свою драгоценную ношу, не отводя глаз от обожженного оттого такого страшного лица. Он взглянул на своих людей, и те расступились перед ним, один из них поспешил показать пану, где тот может переждать время до рассвета.

Им ничего не надо было говорить. Долгое время, что провели пахолики подле Владислава, настолько сблизило их некоторым образом, что им не надо было слов, дабы понять, чего бы хотел в этом случае Владислав, как сам поступил бы при том. На помощь в том Ежи надежды не было — тот ушел тотчас, как пан ординат опустился на колени у тела панны, сидел у кромки леса чуть поодаль, явно не желая ни с кем говорить в этот момент, наблюдя со своего места, как догорает корчма.

Владислав занес панну в темную гридницу одного из домов этой небольшой деревеньки, близ которой на него так нежданно свалилось горе, что он не мог никак осознать сейчас, отказываясь верить в происходящее. Просто сидел у лавки, на которую положил тело девушки, аккуратно расправив юбки, взяв левую руку с кольцом на свою большую ладонь, гладил ее пальцы. В его голове не было мыслей, а в душе никаких чувств. Словно огонь, пройдясь по корчме старого жида, выжег все его нутро, оставив только внешний облик.

Он трогал ее тело, проводил ладонями по нему, поражаясь, как то может быть — она цела и в то же время не дышит, не вздымается грудь в ровном дыхании. Он то и дело прикладывал ухо к холодному бархату платья, в то место, где должен слышаться мерный стук сердца, и недоуменно отстранялся, словно удивляясь, что его нет, что ее сердце не бьется.