Читать интересную книгу «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

В этой свободе самораскрытия чужих точек зрения без завершающих авторских оценок и усматривает Чернышевский главное преимущество новой «объективной» формы романа.

Как и Достоевский, Шолохов избрал «объективированный» путь полифонического воспроизведения жизни, который для него особенно труден, потому что речь в «Тихом Доне» идет о вещах не бытовых или бытийных, философских, но о политических, о самой что ни на есть «злобе дня». И, тем не менее, Шолохов идет именно этим, самым трудным в реалистическом искусстве путем, реализуя свой предельно объективный подход к изображаемому во всем строе романа. Подчеркнем: речь идет, естественно, не о некой «учебе» Шолохова у Достоевского, но о другом: о схожем типе художественного сознания, выражающего пик развития реализма.

Писатель дает возможность для полной «свободы самораскрытия» различных, подчас полярных точек зрения без авторского вмешательства и «завершающей авторской оценки», без оглядки на цензуру и власть.

Вспомним, как описывается в романе еще только предчувствие начала красного террора в январе 1919 года:

«Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, по Цуцкану, по Хопру, по Еланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых...» (4, 148).

Коммунист Шолохов не мог написать таких слов! — заявляют «антишолоховеды». Но они не учитывают того, что слова эти писал не политический деятель Шолохов, но художник Шолохов, чтобы дать возможность для полного самораскрытия тех настроений и чувствований, которые обуревали казачество в те, и в самом деле «жухлые» для него дни.

И точно так же — с полной исторической правдой и объективностью — раскрываются в романе чувства, мысли, устремления и генерала Корнилова, и генерала Каледина, и сотника Изварина, и Листницкого, и Петра или Григория Мелеховых.

Самораскрытие Григория Мелехова на разных этапах его внутреннего, духовного и душевного развития правдиво воссоздает картину всех его метаний и исканий. Шолохов сумел передать различные состояния души своего героя, подчас полярные — от, казалось бы, полного приятия «большевиков» до полного их отрицания. В каждом своем душевном порыве Григорий Мелехов предельно искренен, — и в этом — огромная художественная правда характера. Причем самораскрытие героя происходит без «перста указующего» автора, спонтанно, органично, естественно.

Противоречия в развитии характера Григория Мелехова выявили главное «противоречие» романа — между «белыми» и «красными». И заслуга Шолохова как гениального художника — в том, что он способствовал максимально полному самораскрытию обеих сторон этого главного противоречия жизни, предоставил возможность каждой из них с предельной объективностью «раскрывать» и обосновывать свою «правоту», не навязывая читателю своей авторской позиции.

Это не значит, что у автора «Тихого Дона» не было своей позиции. Она, конечно же, была, но не имела ничего общего с той упрощенной, левацкой позицией, которую «антишолоховедение» приписывает Шолохову.

И эта позиция, так же как и «Тихий Дон» в целом, далеко опережала свое время.

Слышна ли подобная полифония слова у Крюкова?..

СЛОВО У ШОЛОХОВА И КРЮКОВА

«Когда читаешь параллельно зрелые произведения Шолохова (“Тихий Дон”, “Поднятая целина”) и сборники его юношеских рассказов, прежде всего бросается в глаза поразительное сходство словесной ткани, — будто разные платья, пошитые из одного и того же материала. Совпадают отдельные характерные слова, эпитеты, а местами и целые обороты речи»11, — писал литературовед И. Лежнев в книге «Михаил Шолохов» (М., 1948), подтверждая этот вывод целым рядом выразительных примеров.

Анализируя поэтику «Тихого Дона» и «Донских рассказов», И. Лежнев замечает, что пейзаж и в ранних, и в зрелых произведениях Шолохова покоится в общем «на одной и той же образной системе: это поэтическое видение мира глазами казака-земледельца. В художественных сравнениях, метафорах, эпитетах и тут и там приметную роль играют вещи крестьянского обихода, встречаются почти дословные совпадения. Так, в рассказе “Червоточина” читаем: “Дышло Большой Медведицы торчало, спускаясь на запад”, а во втором томе “Тихого Дона”: “Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом”»12.

Впрочем, не эти частные совпадения в ранней и зрелой прозе Шолохова — главные приметы того «поразительного сходства словесной ткани» в произведениях Шолохова, о которых говорит И. Лежнев.

Это поразительное сходство, делающее прозу Шолохова всегда и мгновенно узнаваемой, соткано из множества нитей, определяющих индивидуальность выдающегося художника слова, «лица не общее выражение». В конечном счете решающим в шолоховском стиле является его интонация, «мелодия», о которой писал композитор Г. Свиридов, — та самая мелодия художественной гармонии, которую в силах услышать и выразить только гений.

Мелодия прозы Шолохова поражает своей мажорностью — при всеохватном и всеобъемлющем трагизме. Она насыщена светом, ярчайшими красками, разнообразными звуками и запахами, влюбленностью в природу, в человека, в мир. Она излучает редкую по мощи витальную силу. При всем своем трагизме, она празднична, и суть этого праздника жизни, каковым является проза Шолохова, — при всей суровой драматичности и трагичности изображаемой действительности, — в конечной победе добра над злом. В вере в народ.

Наиболее праздничным, исполненным поэзии и любви к родной земле, донскому казачеству представляется первый том эпопеи, в котором рассказано, как жили казаки в годы, предшествовавшие революции и мировой войне.

Соотнесем мелодию шолоховской прозы с интонацией прозы Крюкова, рассказывающей, казалось бы, о том же самом: о жизни донского казачества в предреволюционные годы, а еще точнее — в годы, предшествовавшие Первой мировой войне. Перед нами — не просто два совершенно разных художника, но — два разных, принципиально отличных друг от друга, почти не пересекающихся друг с другом мира народной казачьей жизни. А ведь крюковские места отделены от шолоховских всего какой-то сотней с небольшим километров. И проза Крюкова — в ее «казачьей» части, и проза Шолохова «прикреплены» к родным местам. У Крюкова это станицы Усть-Медведицкая и Глазуновская, через которую течет речка Прорва, впадающая в реку Медведицу, а та — в Дон; у Шолохова — станица Вёшенская на берегу Дона и хутор Каргин на берегу реки Чир, впадающей в тот же Дон. Казаки в рассказах Крюкова служат в 3-м и 20-м Донских казачьих полках, которые формировались в родном Крюкову Усть-Медведицком округе; казаки в прозе Шолохова служат в 12-м и 27-м казачьих полках, формировавшихся в Вёшенской станице и ее хуторах. В прозе Крюкова и Шолохова — одна и та же природа, у героев — один и тот же донской говор, тот же диалект. А жизнь разная. Вместо полифонии слова, характерной для «Тихого Дона», в рассказах Крюкова преобладает однообразная и унылая интонация.

Обратимся к одному из самых значительных произведений Крюкова — рассказу «Зыбь» («Рассказы». Т. 1. Книгоиздательство писателей в Москве. 1914). Это скорее маленькая повесть о несчастной доле казака-бедняка Никифора, чья фамилия — Терпуг. На руках Никифора — мать, маленький племянник, сын старшего брата Родиона, призванного в полк, да клочок земли, которую надо пахать. А у семьи — одна-единственная лошадь — старая седая кобыла Корсачная: «Бока у Корсачной были желтые от навоза, шея местами облезла, а спина — острая, как пила»13.

Такой же серой, унылой и безрадостной предстает в рассказе и жизнь Никифора Терпуга в старой хате со слепыми окошками, с пропревшей крышей. «Двор походил на разоренный аул. Давно требовали починки покачнувшиеся хлевушки и раскрытый сарай. Осыпалась в нескольких местах и полегла городьба. Надо было давно поднять, поправить. Но не с чем взяться: ни хворостинки, ни колышка, ни лишнего острамка соломы — ничего... В пахоту, в покос, в молотьбу приходилось бросать свою работу и наниматься в люди, чтобы сколотить на одежду, на обувку, на мелкий расход по дому. Этот мелкий расход, — бесконечная цепь незаметных, ничтожных, но неизбежных трат, — был беспощадно требователен своей неотложностью: соль и деготь, мыло на стирку, спички, иголки и нитки, церковные свечи даже — всё было необходимо нужно. Из скудного хозяйства продать было нечего: ни овцы, ни поросенка, ни телка не осталось. Была пара молодых быча́т, да корова — избыли на снаряжение Родиона в полк. Удержалась одна старая кобыла Корсачная...» (382—383).