Я ушел в каком-то смущении. Коле Давиденкову предстояла совершенно ужасная судьба, о чем я узнал чуть ли уж не в старости.
Лидия Михайловна, выстояв очередную очередь к прокурору, увидела за столом незнакомую физиономию. Прежний прокурор Шпигель был арестован. Когда она рассказала об этом Нине и Ляле, они возликовали. Но Лидия Михайловна возразила:
— Вы рано радуетесь, сняли одного прокурора — поставят другого. На что Нина воскликнула:
— Позволь мне иметь бескорыстные радости!
Вскоре появилось известие, что арестован — и расстрелян — сам «железный нарком» и на его место назначен никому не известный грузин. Пошли слухи, что факты «перегиба» дошли, наконец, до Сталина.
Именно в эти дни Толя Ляховский, ортодоксальный комсомолец и партиец, сын друзей Я.М. и Л.М. и старший товарищ-наставник Нины и Ляли, пошел в Большой дом и сказал там, что ручается партбилетом за Якова Мироновича. И это мы узнали только позже.
Пришло письмо и от Льва Васильевича Ошанина — новость о папином аресте не скоро дошла до Ташкента. Лев Васильевич писал, что папа ему еще двадцать лет назад дал большую сумму денег, и сейчас он может ее маме отдать. Никакой суммы денег не бывало, и мама денег, понятно, не взяла, хотя денежный вопрос для нес стоял уже остро: я зарабатывал гроши, да и Миша и Тата много не зарабатывали.
Но пришел новенький томик папиной «Истории полярных исследований» из Архангельска — там еще ничего не знали, иначе рассыпали бы набор, — и, видимо, мама каким-то образом получила гонорар (.вероятно, Миша расписался в переводе за папу).
Мама ждала высылки, однако совершенно пассивно — ничего не продавала, ничего не укладывала. По счастью, мы узнали, что высылки родных осужденного отменены: видимо, эти массовые миграции создавали для властей все большие трудности.
Прибыли двое в форме с машиной, вывезли папин письменный стол, книжные шкафы, обитые когда-то мамой стулья. Осталось несколько простых («венских») стульев, стол, кровати, еще что-то — не совсем было пусто.
Вскоре к маме подошла тетя Вера и сказала, что она обменяла комнату. Туда, за передней-коридором, «на отскоке» въехали какие-то чужие люди.
После смены Ежова были кое-какие возвраты из тюрьмы. Помню, я сидел в садике рядом со зданием Бюро пропусков Большого Дома (стоял в очереди, вероятно, по поручению Лидии Михайловны — и вышел в садик посидеть;. Со мной на скамеечке была женщина. Она заговорила со мной (что случалось редко — эти очереди были молчаливыми). Говорила с надеждой, называла освобожденных.
Но не тогда ли я был у мамы, и она встретила меня встревоженная — были двое «гэпэушников», присматривались к квартире — квартира им не понравилась.
— Я сказала им, — передавала мне мама, — он еще вернется, вы еще услышите о нем! А один из них говорит: «Разве с того света возвращаются?» Другой на него зашикал: «Что ты глупости говоришь!» Что это значит? Они его убили?
Я поспешил уверить маму, что в этом случае мне так бы и объявили в «Большом Доме».
Белые вешали сравнительно немного, но они вешали публично. То же и немцы на нашей территории (лагери пленных оставляем в стороне). Этим они отчуждали от себя народ. Сколько расстреливали красные еще в гражданскую войну, можно, как ни странно, прочитать в Энциклопедическом словаре «Гранат» под словом «Смертная казнь» — в этом словаре публиковали свои статьи еще Ленин и Сталин, и — как пережиток НЭПа — он дожил до войны, до 1941 г., а некоторые его тома (до 1924 г.) были бесцензурные. Зато тираж его был экземпляров 500. А расстрелы были невидимые — в подвалах, в дальних оврагах.
Гениальным приемом советской власти было — оставлять надежду.[191] Если бы, как в 1918–19 гг. и позже, на улицах вывешивались бы списки расстрелянных, страну охватило бы отчаяние, а отчаявшиеся люди были бы готовы на крайности. Но людям оставляли надежду — и они старались своим поведением не повредить арестованным близким. Я не скрою, что, наперекор моему рассудку, и я позволял себе надеяться, старался представить себе, что такое лагеря — и папу в бараках, на каторжной работе, ничего не видевшего перед носом — без пенсне.
Или — расстрел. Мне надо было знать, где, как и кто расстреливает. Рядом со старым Эрмитажем, через канавку, помещались казармы Конвойного полка НКВД,[192] и в окнах вечно висели мальчишеские рожи. Они? Папа как-то давно (недавно — но теперь давно) говорил, что вызывают из тюрьмы якобы к следователю в связи с пересмотром дела — и застреливают в затылок в подземном коридоре между Шпалерной и Большим Домом. Но сейчас все этоприняло бы слишком большие масштабы — рядом живут люди (например, Нинина подруга Нина Панаева) — слышали бы стрельбу, видели бы вывоз трупов. Кто-то говорил, что грузят заключенных в товарный поезд из «Малых Крестов» (бывшей[193] женской тюрьмы у Финляндского вокзала) — вывозят в погранзону за Кавголово, там роют братские могилы и т. д. Только теперь выяснилось — на Левашсвскую пустошь.
Но узнать было нельзя, и это был в руках советской власти очень важный козырь.
Мы продолжали встречаться всей компанией у Шуры Выгодского в старой докторской квартире на набережной против Николаевского моста (моста лейтенанта Шмидта). О чем мы говорили? О своих бедах менее всего. У Шуры была арестована его двоюродная сестра, японистка Колпакчи, у Яши Бабушкина — отец в Евпатории, у меня — отец, у Нины — отец, у Юры Фридлсндера — брат, у Воли Римского-Корсакова — сводный брат, у Ляли Ильинской — отец. Не было арестов только в семье Анки Эмме и Гриши Тамарчснко. То же и кругом — у ближайшей Нининой подруги, молодой врачихи Иры Волынской был арестован брат. Тем не менее, никто не потерял веры в социализм — только не могли верить в эту его форму; и даже я верил так, — хотя был, пожалуй, скептичнее других (я с детства склонен был считать себя скорее социал-демократом). Но другие продолжали верить в то, что именно партия — эта партия — исправит перегиб; в это верил и Шура Выгодский, и Ира Волынская, и мой брат Алеша[194].
Еще с сентября я был зачислен в Университет ассистентом (на полставки) по кафедре А.П.Рифтина и занимался с ассириологами-псрвокурсниками историей Вавилонии и Ассирии и чтением литературных текстов; кроме того, у меня была маленькая группа начинающих ассириологов и на историческом факультете. (Кафедра В.В.Струве своих студентов ранее не имела, а обслуживала только общие курсы на «потоках»: но вот с 1938 г. были разрешены по этой кафедре факультативные языковые занятия). В Эрмитаже я занимался научной работой, прочел большой доклад по социальному строю новоассирийского периода — вот не помню теперь, кажется, на кафедре А.П.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});