А тем временем в дверь вошли несколько живописных матросов, с той особой дерзостью, которую им придаёт лихая форма. И сопровождающий их юркий штатский громко торжественно объявил:
– Товарищи! Депутация из Гельсингфорса!
И все сразу повернулись и осветились как бы восхищением перед вошедшими и перед их матросской свежестью. И была забыта инженерская депутация.
А матросы – тоже же не простые, а те горланы, какие две недели назад своими руками бросали за борт капитанов, – теперь отрывисто, смесью языка натурального и воспитанного газетками, заявляли. Что весь гельсингфорсский гарнизон поклялся добиваться демократической республики. Что очень их волнует вопрос о войне и мире и все высказываются против принятия присяги. Что они верят в мощную силу петроградского Совета Депутатов и ждут от него указаний. А с Временным правительством будут считаться лишь постольку, поскольку оно идёт за Исполнительным Комитетом. А для предотвращения дальнейших убийств офицеров необходимо, чтоб Исполнительный Комитет направлял работников и литературный материал.
И вообразил Дмитриев тот Гельсингфорс, где дальнейшая жизнь офицеров зависит от присылки «литературного» материала. И видел, с каким сочувствием здешние выползни следили за бодрой матросской речью. И потерял всякую надежду, что подробно выслушают его.
Но ошибся. Матросы кончили тем, что заговорили о 8-часовом рабочем дне – что он смущает матросско-солдатскую массу: почему рабочие добиваются себе одним только?
И так обсуждение как бы само собой обратилось к инженерской депутации. Матросы ушли, а Гвоздев пригласил Дмитриева говорить.
Дмитриев встал, напрягся, чтоб овладеть вниманием собрания, успеть сказать им всё главное, прежде чем его начнут перебивать или раздёргивать. Он помнил, держал в сборе все эти пункты, случаи, названия заводов, фамилии пострадавших, он сейчас только что повторял их Гвоздеву, он не сбился, – но при напряжённом виде этих странно откопанных людей, при наслушанном об армии и флоте, – говорил с безнадёжностью. Он уже понял, что ни в чём не успеет, и заводов не спасти.
Однако его слушали, не прерывая, и даже как будто с застенчивостью, будто он о чём-то запретном говорил. Или будто их уши не были подготовлены слышать о дезорганизации промышленности.
И никто не спешил отозваться.
Помянул Дмитриев и предполагаемые совместные комитеты инженеров и рабочих, уже не веря.
Члены Исполнительного Комитета невыразительно молчали. Не выступал и Гвоздев, опустивши пшеничный клок. Да ведь он с депутацией был как бы заодно.
Кто-то сказал: надо выпустить воззвание к рабочим. Во имя революции они должны порядок соблюдать.
Другой: а вот не надо было к работам приступать, пока не добились полного улучшения всех условий труда.
А крупный, рыжебородый, что всё стоял и ходил:
– И потребовать от разбежавшихся инженеров и мастеров немедленно приступить к работе.
Баритон его прозвучал беспощадно.
Тогда вступился Гвоздев тенорком: что стали с фронта всё чаще приезжать солдатские депутации, и все они недовольны, что заводы не работают, а учетные на них прячутся, а снарядов не дают. Так может – начать возить эти делегации по заводам?
Но выпрыгнул маленький, острый, с войлочными волосами:
– Но это беспринципно, товарищ Гвоздев! Мы не можем выдвигать против рабочего класса крестьянство в шинелях! Мы не можем использовать отсталость крестьянской массы!
624 (провинция и деревня, фрагменты)
* * *
Министр Некрасов срочной телеграммой отменил всю охрану железных дорог, кроме больших мостов. Везде, где местные комитеты сочтут железнодорожную полицию излишней, – откомандировать её к воинскому начальнику, её обязанности без ущерба выполнят сами ж-д служащие и народная милиция, внесётся только больший порядок.
* * *
В Харькове при Управлении Южных дорог создался «Центральный революционный штаб»- коалиционный, от с-д, с-р, к-д, анархистов, председатель – рабочий царовозного депо анархо-индивидуалист Худяков. Штаб взял в свои руки всё ж-д движение, и воинские эшелоны, и передвижку снабжения. Паровозоремонтный завод угрозил забастовкой, если будут выселять лево-анархическое «Вольное братство» из захваченного здания.
* * *
На Ижорском заводе после переворота рабочие устранили 38 инженеров и мастеров. При том постановили: сдать их всех в солдаты, а семьи чтоб очистили городские квартиры. Жалованье уплатить лишь по 9 марта, ни дня вперёд. (Некоторые из них служат на заводе 25 лет и больше.)
* * *
В Озерах Коломенского уезда после переворота местные фабриканты пожертвовали 200 тысяч рублей на устройство пенсионной и ссудной касс для рабочих. Но рабочие вместо такого устройства порешили: разделить все деньги между собою поровну.
* * *
В станице Каменской, на Донце, толпа чернорабочих арестовала генерал-майора Макеева, хотя он и приветствовал революцию, и посадила его в одну камеру с уголовниками. Те издевались над ним и били.
* * *
В Симбирске жена управляющего Крестьянским банком Бирина, служа в лазарете, выражала раненым солдатам порицание новому строю. Арестована и привлечена к ответственности.
* * *
На второй неделе революции прокатились по всей провинции массовые празднества. Во многих городах они пришлись на 10 марта и фотографии их широко печатались.
Вот солдатня, сгрудившись, подхватила папахи вверх, кричат, кто – просто со всеми, а кто и правда рад, что-й-то новое будет! На палках – красные флаги. В Архангельске ещё по-зимнему, в Пятигорске мужчины уже без верхнего, – сгрудились толпы на площади, красными конусами торчат неподвижные флаги, мальчишки на столбах, в раздвинутой середине держат речи. В Рузаевке – как большая деревенская сходка, запряженные телеги по краям толпы.
В Екатеринбурге выстроили особую арку, убранную, перевитую лентами, и несколько раз: «Свободная Россия». Размеры красных бантов на распорядителях – в зависимости от занимаемой должности в Комитете общественной безопасности, председатель Кроль, главный распорядитель праздника – Ипатьев. Во главе шествия шёл молодой присяжный поверенный эсер Кащеев. Шествие прошло от тюрьмы до соборной площади, где с трибуны, задрапированной кумачом, выкрикивались лозунги: «Да здравствует революционная армия!… Учредительное Собрание!… свободная гимназия!» Только колонна войск была тысяч до 60, впереди бригадный генерал на белом коне, а всего тысяч сто. Мимо трибуны двигались лица и безумно радостные, и невыразительные. Гимназистки даже не кричали, а визжали.
В Томске народную демонстрацию и церемониальный марш проходящего гарнизона принимал на трибуне среди президиума – венгерский военнопленный Бела Кун.
* * *
Едва образовался в Екатеринбурге Комитет общественной безопасности, как туда повалили посетители с жалобами о совершённых кражах, о побоях мужа, с жалобами квартирантов на домохозяев и встречными, с просьбами о паспортах, о перенесении покойников в другую могилу. А врач Упоров пришёл с заявлением от проституток. В эти дни к екатеринбургским домам терпимости солдаты стояли в длинных вереницах, как обыватели за сахаром, и, по сведениям комитета, на каждую проститутку приходилось в сутки до 60 посещений – но протест от них пришёл не о том, а что они как свободные гражданки не желают больше подвергать себя врачебному осмотру.
* * *
Вслед за уголовниками изъявили желание освободиться из тюрьмы и идти на фронт также и воровки. Запросили Керенского – он распорядился отправлять их сестрами милосердия. Красный Крест пришёл в ужас, но первое время принимал.
* * *
Главный принцип отбора в милицию – «незамеченность в контрреволюционности». В Пензе хлынули в милицию воспитанники частного реального училища Хайкина, эвакуированного из Минска, – военным было невыносимо смотреть на их неумелые распоряжения.
Внутри городских милиций – свои советы депутатов, свои митинги и порицания начальству.
* * *
В Москве излюбили стягиваться на постоянный митинг к памятнику Пушкина и памятнику Скобелева. С утра и до вечера кипит, только люди меняются. Ораторы взлезают по карнизам и выступам постаментов. Всех слушают жадно, а потом споры разбиваются по кучкам, кучки спорят внутри себя до крика, далеко выносятся неровные вспыхи голосов. В толпе – обыватели всех видов – и прилично одетые, и студенты, и простые мещане, бабы, и солдаты, и офицеры, кто с головой забинтованной, у кого рука на перевязи, солдат на двух костылях.