живу, как богат? Не молчи! Ты со-гласна? Или желаешь моей смерти? Скажи: да или нет?
Долгое, долгое молчание, и потом на выдохе, тихое, унылое:
– Да.
– Ты у Масар? Я мчусь к тебе!
– Только соблюдая все национальные процедуры.
– Все что пожелаешь! Я твой раб!
Придя в свою комнату, Полла сняла со стены непременный ат-рибут ее жилища: рамку с фотографиями покойного отца, матери, двух младших братьев и Арзо.
Сквозь слезы изображение любимого расплылось, но она и без снимка представляла его едва уловимую, по-юношески открытую, милую улыбку, легкий, озорной прищур светло-серых глаз, блеск волнистых, буйных волос, и выхваченные моментом, вздутые в раз-говоре, алые губы…
Казалось, что в следующий момент его уста скажут радостно «Полла!», и скажут так, как никто в мире не может: нежным, мягким, бархатисто-грудным голосом, сладостно-родным тоном, с уважи-тельно-покоряющей интонацией, со страстным ударением на «л»…
Узнав о разводе Арзо, Полла тайно мечтала, что теперь он вер-нется к ней. Этим она в последнее время жила, этим страдала, себя тешила. Теперь эти мечты окончательно стали иллюзорными, навсе-гда похороненными.
Двумя руками, с силой, она прижала фотографию Арзо к своей груди и, дрожа от рыданий, протяжно, в тоске безудержно застона-ла… В соседней комнате послышался радостный смех, восторженные голоса.
– Где невеста?- крикнул кто-то.
– От счастья плачет! – очарованный ответ хозяйки.
– Еще бы! Профессор! Ведущий хирург!
– На все готовое идет!
– Так где же эта счастливица?!
Настежь раскрылась дверь, очертания людей в глазах Поллы были расплывчатые, зато она явно ощутила их праздничный восторг, радость веселья и вместе с этим едкую прелость февральской сыро-сти, угарную вонь, язвительно-приторный аромат свежевыпитого спиртного, кислой закуски…
* * *
Оказывается, и в тюрьме бывают своеобразные праздники, ко-гда на душе легко, радостно, и хочется жить и петь.
Сегодня, впервые за много месяцев, у Арзо действительно, праздник. Уже более недели в обрешеченное оконце Арзо видит тем-но-голубое, по-весеннему восторженное небо. И от ощущения весны в застенках кажется, что и здесь, в камере должна наступить новая пора – пора цветения, обновления, очищения. И в подтверждение этих мечтаний, легкий, потеплевший, задиристый ветерок занес в не-волю маленький, шелковисто гладенький, бледно-розовый, нежный лепесток венчика дикой алычи.
Как изумительную драгоценность, как божий дар и предвестник счастья, Арзо очень осторожно, с умилением на лице взял лепесток, бережно уложил на ладонь и, видя, как он затейливо играет от его встревоженного дыхания, трогательно улыбнулся.
– Осенью ко мне прилетел желтый опавший лист, – подумал он, – и, как следствие, всю зиму я болел, и одно за другим получал дур-ные, если не сказать печальные, вести… Юридически родовой надел перешел в руки Докуевых. Потом арест Лорсы, и по решению суда, семь лет в колонии строгого режима. Должники измучили мать. И наконец Полла, его любимая Полла, выходит замуж за какого-то лы-сого взрослого мужчину. По недомолвкам со свободы, все это сопро-вождалось насилием, по крайней мере, даже он в тюрьме знает, что Полла вышла замуж с синяками на лице, в разорванном пальто… Ка-кие же теперь я получу вести вместе с лепестком венчика?
Долго любуется Арзо ранним «мотыльком». Нежно-розовый цвет напоминает ему бархатистость кожи Поллы. Осторожно, только мизинцем он трогает лепесток, а он гладкий, атласный, чашевидно-выпуклый, как груди Поллы.
Завороженный страстным воспоминанием, Арзо в возбужден-ной тоске глядит на волю, в узенькое оконце – и видит темно-синее, как глаза Поллы, бездонно-глубокое, мягкое весеннее небо. И грезит-ся, что любимая заглядывает к нему, что от ее глаз исходит это тепло, свет, радость, надежда…
Сегодня вечером заступает на службу его односельчанин Тав-диев, и Арзо почему-то уверен, что он принесет ему какие-то радост-ные вести. И навязчиво кажется ему, что они будут касаться Поллы. «А что может быть от Поллы? – в то же время озадачивается он. – Ведь она теперь законная жена важного человека».
И тем не менее, интуиция, а может, просто душевное желание неотвратимо влекут к Полле, чужой жене.
В дреме послеобеденного сна – он, казалось, даже глубоко не спал, а находился в полусознательном состоянии – ему представи-лось, что рядом села печальная Полла, и все время говорила одно и то же:
– Ты не верь этому, не верь! Это неправда! Я тебе расскажу до-подлинную правду. Все расскажу, как есть! Теперь все брезгуют мной, в мою сторону плюются, но ты выслушай меня, пойми, сжаль-ся.
– Не плачь, Полла! – хотел погладить ее Арзо, но видение от его резкого движения исчезло, растворилось.
Арзо вскочил в ужасном настроении, глянул машинально в ок-но, а небо хмурое, низкое, тяжелое. Холодом веет из окна. Кинулся он к тумбочке, где на белоснежном блюдечке схоронил лепесток вен-чика, а пред глазами – сморщенная отжившая дребедень со скрючен-ными, пожелтевшими, как бока таракана, краями. И что он в ней прежде нашел? Чем любовался? Что манило его взгляд и сознание? Что за наваждение, умопомрачение, узость взгляда! Неужели в мире больше нет красот?!
Главная мечта в тюрьме, чтобы время в неволе быстро летело. А тут до встречи с односельчанином Арзо вовсе потерял покой, неиз-вестно от чего сердце колотится, голова гудит, вот-вот расколется.
Как назло, только поздно ночью заявился Тавдиев, и по его гне-тущему виду Арзо понял, что есть новости, и неладные. К своему стыду, заключенный не выдержал, вскочив с нар, спросил:
– Что с Поллой?
– Откуда ты знаешь? – отпрянул в удивлении смотритель.
– Не томи душу, говори! – бешено закричал Самбиев, и будто бы доподлинно зная о случившемся, его лицо исказилось в сострада-тельной муке.
…От приглашения смотреть телевизор Арзо отказался, есть не хотел, после выпытанного рассказа односельчанина больше с ним общаться не мог. От одиночества до сих пор страдавший, он теперь только об этом мечтал.
После скрежета засовов он в отчаянии бросился ничком на на-ры и врывая лицо в жесткую, куцую подушку без особой фантазии восстановил хронологию и масштаб катастрофы судьбы Поллы, и по-чему-то думалось ему, что все это касаемо и его самого…
* * *
… Как профессиональный медик, Оздемир Султанов понимал, что после сорока пяти лет жизненные силы начинают стремительно увядать, и человеческий организм, перешагнув экватор жизни, стре-мительно и неумолимо катится к старости к оскудению сил, сокра-щению потенции. В то же время Оздемир, как и абсолютное боль-шинство людей на земле, считал, что данный факт касаем всех, но только не его.
Делая по утрам гимнастику, любуясь в зеркале своим торсом, прессом и бицепсами, он каждый раз обманывал самого себя, успо-каивал, ублажал.
Ну и что, что у