Читать интересную книгу "Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин"

диагностики инакомыслия. Ссылки на одиозные политические программы тоже сошли на нет. При Ежове уже не было существенной разницы между троцкистами, зиновьевцами, меньшевиками, анархистами – все эти категории смешались в свою очередь с «террористами» и «иностранными шпионами» под единым определением – «враг народа». В 1935–1936 годах произошло переосмысление и актуализация этого термина, ставшего центральным в партийном дискурсе.

Когда в 1936 году была принята новая конституция, «перековке человеческих душ» пришел конец. Слова «проступок» и «мера воздействия» вышли из обихода, как и весь профилактический дискурс. «Преступление» и «наказание» вернулись в активный оборот вместе с самим понятием правовой ответственности. Теперь, когда стерлась граница между «заблуждением» и «предательством», оппозиционеры начали нести личную ответственность за свои старые ошибки. Главным грехом оппозиционеров стало не политическое инакомыслие, а злая воля. Иным образом было трудно объяснить козни против руководителей партии в отсутствие артикулированного политического несогласия. «Неотесанным» и «незрелым» нужно было помочь разобраться. Однако никакие внушения не могли исправить Николаева или Горсунова, которые симулировали лояльность, но на самом деле поддерживали Троцкого – с точки зрения любого честного члена партии. Термины, описывающие злокозненного противника, стали простыми и понятными: речь пошла о «злостниках», «лицемерах» и «негодяях».

Прибегая очередной раз к оптике Дюркгейма, отдельно укажем, что важное значение для ужесточения антиоппозиционного дискурса и упрощения способов различения категорий оппозиционеров имел сам факт принятия новой конституции как документа, жестко фиксирующего динамику коллективных представлений коммунистов. В эссе «Самоубийство» Дюркгейм пишет: «Юридические отношения совсем не одинаковы в тех случаях, когда имеется писанное право, и в тех случаях, когда его нет. Там, где существует выработанный кодекс, юриспруденция более урегулирована, но менее гибка, законодательство более стройно, но и более неподвижно. Оно менее способно приноравливаться к различным частным случаям и оказывает больше сопротивления новаторским попыткам. Материальные формы, в которые оно облекается, нельзя поэтому считать чисто словесными сочетаниями, не имеющими никакого знания; это действующие реальности, что доказывается теми результатами, которые бы отсутствовали, если этих реальностей не существовало»[1173]. В нашем случае результат ясен: это переход к Большому террору.

Конституция 1936 года позволяла нейтрализовать сложные дискурсивные приемы, которые, с одной стороны, могли быть использованы интеллектуально подготовленной оппозицией, с другой – потенциально работали на размытие сталинской повестки, а потому и на ослабление партийной хватки. Здесь проходит граница, коренным образом изменившая большевистский дискурс Большого террора: когда партия диагностировала наличие нового врага как носителя затаенного зла, идея «спасения» каждого отдельно взятого человека перестала существовать. Тот, кто не добр, тот мог быть понят только как радикально злой – третьего не дано. Абсурдность зла, творившегося вопреки победам социализма, отныне воспринималась как верный сигнал того, что пробил час последней битвы: если еще не Страшного суда, то предшествующего ему последнего сражения добрых и злых, этакий Армагеддон – победят добрые, а злые будут судимы и низвергнуты в ад. В упрощенной эсхатологии это сливалось воедино, особенно в том случае, когда последняя битва происходила в правоохранительных и судебных инстанциях. Именно там доблестные «ангелы»-чекисты при содействии всего советского народа из последних сил сражались на допросах с озверевшим врагом.

В предыдущей главе много говорилось о троцкизме как нечистоте, осквернении партии. «Скверна» (Плач 1:9; в Синод. пер. – «нечистота»), а также «отбросы» (Ис. 4:4) употребляются как образ греха в библейской традиции. Возможные синонимы – гадость, гнусность, грязь, мерзость, свинство – употреблялись в отношении троцкистов. Скверна – это некая форма физического воздействия на людей: мы говорили во Введении об учении орфиков, разделяющих человека на душу и тело. В этой концепции зло входит в природу человека через плоть. Орфики считали, что заключенная в плен тела душа освободится, если сумеет очиститься от грехов. Зло для орфиков, объясняет Поль Рикёр, это «квазифизическая реальность, которая вторгается в человека извне. Зло пребывает вовне: оно – тело, инстинкты, мир, насыщенный классовыми интересами. Экстериорность зла дает нам схему вещи или субстанции, которая заражена, инфицирована»[1174]. В воззрении партии образца 1935 года зло было укоренено в самом характере классового общества. Оно не проистекало из человеческой свободы, а, напротив, брало начало во внешнем мире и шло к человеку извне. Раз так, падший коммунист не был по-настоящему виновен – отсюда относительно легкие наказания Тарасова и компании, ограничивающиеся 3–5 годами лагерей.

С приходом концепции грехопадения, в которой партия изначально была едина и праведна, главная ответственность возлагалась на оппозиционеров. Адамический миф связан с верованием, что «мы – зло, которое сами творим»[1175]. В понятиях этого мифа Троцкий являлся если не абсолютным источником, то по меньшей мере точкой зарождения зла в мире. После такой трансформации в понимании природы зла произошла очередная, много лет сохраняющаяся реклассификация троцкизма. Все другие оппозиции и течения были забыты. Вырисовалась четкая дихотомия: коммунисты – троцкисты, четко выражавшая противостояние добра и зла. На Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов 29 ноября 1936 года председатель Совнаркома СССР В. М. Молотов сказал: «В волчьей стае врагов коммунизма не последнее место занимают теперь господа троцкисты, у которых одни цели с буржуазией <…> Нам понятна злоба и беспринципность этих на все готовых перерожденцев, ненавидящих нашу партию и всех честных строителей социализма с яростью, достойной ренегатов»[1176].

Понятия «перерожденец» и «ренегат» обсуждались нами во Введении: они указывали на Иуду Искариота, предателя из «своих», самого ужасного человека, которого только можно себе представить. В марте 1937 года И. В. Сталин заявил как нельзя однозначно: «Современный троцкизм есть не политическое течение в рабочем классе, а беспринципная и безыдейная банда вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов, убийц, банда заклятых врагов рабочего класса, действующих по найму у разведывательных органов иностранных государств»[1177]. Нарком юстиции Н. В. Крыленко считал, что «Троцкий войдет в историю как чудовищное соединение в одном лице всей суммы преступлений, какие только знают уголовные законы»[1178].

Процесс Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра (19–24 августа 1936 года) – первый из так называемых московских процессов – судил группу бывших руководителей партии, в прошлом – активных участников оппозиции. Дело слушалось в военной коллегии Верховного суда СССР. Основными обвиняемыми были Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев, которых приговорили к смертной казни (как и 14 остальных подсудимых). Процесс объяснил коммунистам, что они живут в милленарное время, где абсолютное добро борется с абсолютным злом. Лишь несколькими месяцами ранее мир был все еще сложен: меньшевики и эсеры отличались от обыкновенных буржуев, а те и другие – от оппозиционеров. Теперь все изменилось. Враги неразличимы, утверждали пропагандисты. Персонажи нарратива «московских процессов» отождествлялись с конкретной функцией, позитивные и негативные полюса