Читать интересную книгу Петр Великий (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

И ещё видится государю мёртвый Павел. Он вглядывается пристально и, поражённый внезапной догадкой, отступает к столу. Пальцы сжимают перо. На бумаге выстраиваются неровные ряды цифр.

– Так, так, – шепчет Пётр. – Были я, матка и фрейлина. А Орлов приехал к нам через два месяца тринадцать дней. Вот оно что… Младенчик родился за день до того, как я в Москву уехал – она и стонала в родильной схватке… Ещё на солонину свалила…

Он снова все пересчитал и обомлел: «По всему счёту, как ни прикидывай, выходит, что она от меня зачала… Орлов через два месяца тринадцать дней прибыл… Она сына моего извела! Царскую плоть погубила!»

Он ногой отворил дверь и заревел на все палаты:

– Ванька! Орлов!

Перепуганный Орлов немедля явился на крик.

– Знал?!

– Про что, ваше величество?

– Что Марья тяжела была и удумала робёнка убить?

– Ей-Богу, ваше величество, впервой от вас слышу! – отступил офицер.

– Взять его!

Через час во дворец прискакал гонец с известием о прибытии царевича Алексея.

Прямо с дороги царевича, окружённого вельможами и духовенством, увезли в Кремль.

– Шпагу прочь! – сухо вместо приветствия бросил царь.

Алексей безропотно повиновался.

– А теперь пойдём, побеседуем!

Дверь распахнулась. Раздались звонкая оплеуха, пришибленный плач, злобная ругань. Потом всё смолкло, и в зал вошёл непривычно величественный, с высоко поднятой головой Пётр.

Сидение тайного совета было открыто тотчас же. Допрос длился двенадцать часов без перерыва и прекратился, лишь когда царевич очумел и не мог выговорить ни слова.

На третий день, когда Алексей отлежался немного, его повели в Успенский собор. Там в немой тишине он отрёкся от наследства и признал наследником престола своего брата Петра Петровича.

Глава 19

ВЕЛИЧЕСТВО ТВОЁ ВЕЗДЕ ЯСНО

Гамильтон была заключена в Петропавловскую крепость. В соседней камере сидел Орлов.

Однажды утром Марья Даниловна услышала отчаянный крик:

– Царевича?! В каземат?! Не хочу! Не смеете!

А девятнадцатого июня 1718 года в крепость явился Пётр. Его сопровождали Меншиков, адмирал Апраксин, князь Яков Долгорукий, генерал Бутурлин, Толстой, Шафиров и молодой офицер Румянцев[337].

– Хочешь жениться? – спросил царь, входя в камеру к сыну.

– Как твоя будет воля…

Меншиков втолкнул в камеру Евфросинью. Она была в одной рубахе и босиком. Алексей бросился к ней, но Пётр остановил его:

– Скор больно! Погоди малость, видишь, тяжёлая она. Мы её на дыбе от бремени освободим, тогда и пользуйся вволю.

Страх, что отец приведёт в исполнение свою угрозу, заставил царевича сдаться. «Очерню… всякого очерню, про кого только ни спросит. Тем, может, заслужу помилование Евфросиньюшке».

– Всё расскажу! – взмолился он. – И про Досифея, и про Лопухина… Только пощадите робеночка! Не ведите на дыбу Евфросиньюшку Плоть мою не губите!

Слова эти прозвучали страшными напоминаниями. Пётр резко повернулся к Толстому:

– Пытать девку Гамантову! Огнём жечь, покудова всё не обскажет!

Чуть согнувшись и кручинно вздыхая, Пётр Андреевич медленной походкой, как подобает человеку, выполняющему печальный долг, вышел из каземата.

– А мы послушаем, что он нам про Досифея и Лопухина болтать будет, – обратился государь к ближним, присаживаясь на койку – С кого начинать будешь?

– С кого повелишь, батюшка.

– С матери велю.

Алексей оторопел и мутящимся взором уставился на отца.

– Отрекаюсь от тебя!.. – вдруг взвизгнул он. – Не родитель ты мне больше! Ты Вельзевул… Ты хочешь, чтобы я иудин грех сотворил противу матери родной?! Отрекаюсь!

– Ах, так! – встал государь. – Только опоздал малость. Ты давно мне не сын. С того дни, как восстал против меня и на корону мою зариться начал. В кнуты крамольника! А девку распутную – на дыбу!

Евфросинья не выдержала пытки и на все вопросы отвечала одним коротеньким «да».

Когда все улики были собраны, Пётр вызвал к себе Толстого и со спокойной деловитостью бросил:

– Пора кончать…

Пётр Андреевич немедленно отправился к Алексею. Узник лежал на койке и хрипло стонал. Толстой дал ему напиться, заботливо смочил виски, вытер с подбородка кровь.

– Как изволили почивать-с? Недужится, Алексей Петрович?

– Худо, Пётр Андреевич…

– Как не худо-с… О-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие! Вы подремите. Сон, Алексей Петрович, добрый целитель. Силушки наберётесь, оно, глядишь, легче будет… кнутики перенести-с…

– Как? Ещё будете бить? – задохнулся Алексей.

– Кнутиками-с. Не беспокойтесь, на дыбу не вздёрнем… А кнутики – что…

Они долго смотрели друг на друга, не мигая, не отрываясь. Один – как бездомный щенок, без всякой надежды скулящий под ногами безразлично проходящих людей; другой – взором убитого горем отца, не знающего, как спасти блудного сына.

– А можно без сего, – вздохнул после долгого молчания Пётр Андреевич – Жалко спинку-с. Особливо когда кровь забрызжет… Вот оно, пёрышко. Я и обмакну сам, зачем вам трудиться. А вы уж чирк-чирк-с.

Царевич взял перо и, почти не сознавая, что делает, принялся писать под диктовку Толстого:

«Ежели б до того дошло, и цесарь бы Карл VI начал бы производить в дело, как мне обещал, вооружённой рукою доставить меня короны российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск российских в помощь себе, против кого-нибудь своего неприятеля, если бы пожелал великой суммы денег, то б я все по воле учинил».

– Теперь всё-с, – душевно пожал Толстой руку узнику – И кнутик не нужен-с…

Верховный суд был составлен из ста двадцати семи человек. В приговоре перечислялись «многие преступления» царевича, но во главу их была поставлена самая страшная вина: «намерен был овладеть престолом через бунтовщиков, через чужеземную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего»

Это дало право присудить Алексея к смертной казни.

Приговорённому «для поддержания духа» решено было отпускать ежедневно по кубку вина. Алексей выпивал кубок и тотчас же забывался в мучительном полубреду.

Так, в густом тумане, проходили его нерадостные последние дни. Только раз, когда караульный офицер, принёсший вино, шепнул, что царица Евдокия Фёдоровна заточена в Старо-Ладожский монастырь, а тётка Алексея, царевна Марья, бывшая любимица Софьи, отправлена в Шлиссельбургскую крепость, – в кубок упала слеза.

Каждый день открывалась и дверь, ведущая к Марье Даниловне. Толстой останавливался на пороге, вежливо снимал шляпу и шаркал ножкой Из-за спины Петра Андреевича, обвешанный щипцами буравами, иглами, колбочками с едкой жидкостью, железными ёжиками, крюками и тисками, выглядывал равнодушный ко всему на свете кат.

– Как изволили почивать-с? – улыбался Пётр Андреевич, – Иван Михайлович кланялись вам. Передать просили, что за каменья драгоценные, кои вы уворовать изволили у царицы, до сего дни признательность к вам питают-с.

Вслед за этим начинались истязания.

Гамильтон понемногу всё рассказала о своей жизни при дворе. Лишь в одном она оставалась крепка:

– Не убивала ребёнка! Он мёртвенький родился!

Но дыба вскоре сломила её.

Царь приказал заковать фрейлину в цепи и кормить раз в два дня.

Двадцать шестого июня 1718 года к Алексею пришли Толстой, Бутурлин и Румянцев, чтобы объявить ему о последнем его дне.

Царевич спал.

– Не лучше ли предать его смерти сонного, дабы не мучить? – тихо спросил Румянцев.

– Сонного? – возмутился Пётр Андреевич. – Без молитвы принять кончину? – И тут же разбудил узника: – Восстаньте, Алексей Петрович! Пора!

Царевич поднялся, испуганно уставился на вошедших:

– Куда пора? Зачем вы пришли?

– Мужайтесь, Алексей Петрович. Ваш час наступил.

Всё существо приговорённого налилось вдруг безумием.

– Вон отселева! Вон!

– Не гневайтесь, – взял его за руку Толстой. – Пока живы, беречь себя надо, чтобы о Боге подумать. Ежели помолитесь, я за сие доброе дело весточкой вас доброй порадую. А весточка добрая. Батюшка простил вас…

– Про… стил?

– Да-с… Простил все прегрешения и всегда будет молиться о душеньке вашей.

– Господи! – ошалел узник от счастья. – Век буду теперь имя батюшки славословить! Пётр Андреевич! Родименькие мои! Да я те…

– Простил, Алексей Петрович, – продолжал Толстой, – яко отец. Но яко монарх измен ваших и клятв нарушения… простить не может.

Он мигнул Румянцеву и поставил царевича на колени:

– Молитесь: «Господи, в руки твои передаю дух мой…»

– Спа-си-те! – задыхаясь, вскрикнул узник. – Спа…

Через час над Санкт-Питербурхом поплыл погребальный перезвон. На стенах запестрели плакаты:

«Сего дни, двадцать шестого июния 1718 года, пополудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком раскате, в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился[338]».