вихрем волосами и сильно толкнул его по дороге…» Чуть далее уточняется, что «медицинский студент, с растрёпанными волосами, первый танцор и канканёр на бале Пселдонимова». И в самый разгар танцев он «действительно сделал соло вверх ногами и произвёл неистовый восторг, топот и взвизги удовольствия». Но, конечно, самая из ряда вон выходка этого разгулявшегося представителя нигилистической молодёжи уязвила «либерала» Пралинского в самое сердце: «Студент круто повернулся к нему, скорчил какую-то гримасу и, приблизив своё лицо к его превосходительству на близкое до неприличия расстояние, во всё горло прокричал петухом. Это уже было слишком. Иван Ильич встал из-за стола. Несмотря на то, последовал залп неудержимого хохоту, потому что крик петуха был удивительно натурален, а вся гримаса совершенно неожиданна…»
Мейер Карл Фёдорович
«Неточка Незванова»
Актёр, приятель Ефимова. Неточка Незванова вспоминает о нём с улыбкой: «Этот Карл Фёдорович был презанимательное лицо. <…> он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии, и приехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую балетную труппу. Но танцор он был очень плохой, так что его даже не могли принять в фигуранты и употребляли в театре для выходов. Он играл разные безмолвные роли в свите Фортинбраса или был один из тех рыцарей Вероны, которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают кверху картонные кинжалы и кричат: “Умрём за короля!” Но, уж верно, не было ни одного актёра на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл Фёдорыч. Самым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он не попал в балет. Балетное искусство он ставил выше всякого искусства на свете и в своем роде был столько же привязан к нему, как батюшка к скрипке. Они сошлись с батюшкой, когда ещё служили в театре, и с тех пор отставной фигурант не оставлял его. Оба виделись очень часто, и оба оплакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми. Немец был самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчиму самую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел к нему никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых, за неимением кого другого. Сверх того, батюшка никак не мог понять в своей исключительности, что балетное искусство — тоже искусство, чем обижал бедного немца до слёз. Зная его слабую струнку, он всегда задевал её и смеялся над несчастным Карлом Фёдоровичем, когда тот горячился и выходил из себя, доказывая противное. Многое я слышала потом об этом Карле Фёдоровиче от Б., который называл его нюренбергским щелкуном. Б. рассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим, что они не раз сходились вместе и выпив немного, начинали вместе плакать о своей судьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти сходки, помню тоже, что и я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама не зная о чём. Это случалось всегда, когда матушки не бывало дома: немец ужасно боялся её и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождётся, покамест кто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит вниз по лестнице. Он всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи, воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, переводя ломаным языком по-русски для нашего уразумения. Это очень веселило батюшку, а я, бывало, хохотала до слёз. <…> Как теперь вижу этого бедного Карла Фёдоровича. Он был премаленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным носом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотря на то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку…»
Смешной чудак Мейер является как бы карикатурой, шаржем на мрачного и заносчивого Ефимова — такого же неудачника, такого же «непризнанного гения».
Мечтатель
«Белые ночи»
Молодой человек 26-ти лет, где-то служащий и получающий нищенское жалование 1200 рублей в год. Он уже 8 лет живёт в Петербурге, но так и не нажил знакомых. Он поэт по натуре, мечтатель, он способен, как ему кажется, быть счастливым и в одиночестве. Он ещё ни разу не влюблялся, жил мечтами и, встретив Настеньку и полюбив её, раскрывается перед нею, говоря о себе в третьем лице: «Мечтатель — если нужно его подробное определение — не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода. Селится он большею частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится в нём даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастёт к своему углу, как улитка, или, по крайней мере, он очень похож в этом отношении на то занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое называется черепахой. Как вы думаете, отчего он так любит свои четыре стены, выкрашенные непременно зелёною краскою, закоптелые, унылые и непозволительно обкуренные? Зачем этот смешной господин, когда его приходит навестить кто-нибудь из его редких знакомых (а кончает он тем, что знакомые у него все переводятся), зачем этот смешной человек встречает его, так сконфузившись, так изменившись в лице и в таком замешательстве, как будто он только что сделал в своих четырёх стенах преступление, как будто он фабриковал фальшивые бумажки или какие-нибудь стишки для отсылки в журнал при анонимном письме…»
Больше всего герой-повествователь боится утратить способность мечтать, он страшится реальности, своего безотрадного будущего. Ещё едва только встретившись-познакомившись с Настенькой, он выплёскивает-выдаёт в разговоре с нею свой страх: «Теперь, когда я сижу подле вас и говорю с вами, мне уж и страшно подумать о будущем — опять одиночество, опять эта затхлая ненужная жизнь…» И далее Мечтатель вдохновенно выдаёт Настеньке целую поэму-импровизацию о мечтательстве, заменившем, подменившем и заслонившем для него реальную убогую действительность. И он признаётся, что после таких «фантастических (мечтательных) ночей» на него находят «минуты отрезвления, которые ужасны», он с тоской осознаёт, что фантазия его со временем истощается, устаёт, и впереди его неизбежно ждёт мрачный конец: «Ещё пройдут годы, и за ними придёт угрюмое одиночество, придёт с клюкой трясучая старость, а за ними тоска и уныние…»
Мечтатель, на миг поверивший, что обрёл, наконец, счастье любви, опять остаётся один и представляет себе, каким будет-станет через пятнадцать лет — «постаревшим, в той же комнате, так же одиноким…» Но он уже знает, что мечтательство поможет ему, поддержит его, и конкретно — воспоминания об этих четырёх чудесных белых ночах, об этом пылком «сентиментальном романе»