Мы переночевали в Новгороде. Утром подивились на Кремль, к тому времени сильно разрушенный, поглазели минут пять на памятник тысячелетия России, покатили дальше.
Подъём к городу Валдаю был очень тяжёл. Зато спуск — великолепен. Целые километры велосипеды мчались как птицы безо всяких усилий с нашей стороны. И природа способствовала подъёму нашего настроения. В еловых лесах прыгали белки, радуясь богатому урожаю шишек. Снег сходил, вокруг стволов деревьев образовались земляные кольца, и зазеленела первая травка. Ельники сменялись борами, боры — березняками, уже покрывавшимися зелёным пушком. А уж птицы старались!
Движения машин по неасфальтированному шоссе почти не было. Досаждали только мотоциклы, которые с весьма гордым видом обгоняли нас, обдавая пылью, волной вонючего газа и нестерпимым треском. Но мы знали, что через час-другой мы еще увидим их чинящими на обочине свои машины или в поте лица волочащими их до ближайшей деревни. Тогда наступал наш час и, в свою очередь обгоняя их, мы громко пели весёлую песенку:
Цыкал, цыкал мотоцикл,Цыкал, цыкал не доцыкал,Не доцыкал до конца,Ламца, дрица, им-ца-ца!
Вдогонку они грозили нам кулаками.
Зайдмана с нами уже не было. Сказавшись больным, он в Новгороде сел на поезд. Мы остались без политического руководства.
Как ни странно, по мере того как мы ехали, боль в натёртых местах становилась менее мучительной. Или мы просто притерпелись? Зато всё сильнее болели мускулы в ляжках и икрах. Дошло до того, что на остановках, где чайная была на втором этаже, мы вынуждены были, на потеху честных граждан-христиан, подниматься по лестнице на четвереньках. Только в Торжке над нами никто не смеялся. Там был какой-то престольный праздник, и по этому случаю полгорода ходили на четвереньках, и не только по лестницам, но и по всем улицам.
Перед Тверью у меня отказала динамка. В темноте, разогнавшись с горы, я налетел на бревно, брошенное поперёк дороги, вылетел из седла и спланировал, метра четыре проехался раком по гравию. Я вырвал себе кусок правой ладони и забил рану грязью. Никакой воды поблизости не было. Я замотал руку грязной тряпкой, которой обтирал велосипед, и поехал, управляя одной рукой, догонять товарищей. В Твери повязку усовершенствовали.
За день мы проехали ещё 180 километров. А я всё держал руль одной рукой — левой. В результате такого напряжения у меня омертвел безымянный палец, и впоследствии пять лет он оставался бесчувственным. Его можно было колоть булавкой — он боли не чувствовал.
Зайдман встретил нас в Клину и, победно возглавляя всю колонну, завершил пробег, как победитель.
Промывание мозгов ветром очень помогло. Ещё в дороге я подумал, а зачем велодинамкам металлическое покрытие? Не лучше ли добротно покрасить, да притом в разные цвета. Это ж будет шик, блеск! И затем, почему красить мне? Гальваническая мастерская не приспособлена для малярных работ! Но, боюсь, что передать дело в наш малярный цех заводоуправление не согласится, слишком паршиво там красят. А где хорошо? Надо поискать. И по приезде я занялся поисками. Вскоре я остановился на заводе малых моторов, окраска которых выглядела весьма нарядно.
Я нашёл своего бывшего «врага», изобретателя Смирнова:
— Послушайте, есть продуктивная идея. Турецкие динамки, которые предполагается шоопировать у меня в мастерской, если это удастся освоить, встанут в копеечку. Завод малых моторов может красить их в два раза дешевле и красивее. Это даст большую экономию и, следовательно, премию тому, кто внесёт это предложение. Я советую вам заняться этим делом.
— А почему ж вы сами не возьмётесь?
— Мне, мастеру, которому поручено это дело, неудобно вносить предложение, освобождающее меня от него. Двиньте это через БРИЗ, вам это с руки.
Смирнов ушёл от меня в сомнении, боясь подвоха, но я знал, что забил крепкий гвоздь в его голову. Через неделю он привёз с завода малых моторов образцы окрашенных динамок, которые действительно выглядели прекрасно, и после небольшой войны мы добились принятия его предложения. Все были в выигрыше: завод получил экономию, Смирнов — премию, я — половину свободы. Не знаю, получили ли турки снижение цены на динамки. Навряд ли.
Оставалась мне вторая задача. Я просидел несколько суток над проектом, расчётом и сконструировал простую установку. Заменил мудрёный специальный конвертор умформером, последний предполагал собрать из мотора и динамо. Потом переселился на завод и две недели не выходил из него, позволяя себе поспать на столе четыре-пять часов в сутки. За это время я нашёл подходящие, но неисправные машины, добился их ремонта, отвоевал испытательный стенд, собрал на нём несложный распределительный щит. Испытал разрядники и добился отличного качества оксидации. Затем я собрал комиссию из представителей Отдела контроля, Отдела техники безопасности и Отдела главного электрика завода и торжественно сдал установку по акту.
Мне оставались семечки: произвести инвентаризацию мастерской перед сдачей, вернуть личный инструмент и ещё кое-какие мелочи.
Я пришёл к Жукову и положил на стол заявление.
— Врёшь, не уйдёшь! Окажешься на улице со своей семьёй.
— У меня своя комната.
— Как своя!? Где ты её взял!?
— Обменял.
— Кто разрешил?
— Бобров. Когда ты лежал на операции.
— Какой дурак! Уж и заболеть нельзя! А производство?
— Александров не возражает. Видишь, подписал.
— Да, но он не возражает отпустить тебя только после того, как ты выполнишь установку… Конвертер-то ещё не готов!
— Я и выполнил. Никакого конвертера не надо. Вот акт приёмки установки и технологического процесса.
Он вызвал Александрова:
— Как же ты такого маху дал?
— Признаюсь, не рассчитал. Не предвидел ход талантливого противника.
— Как же нам быть с ним?
Тут я вмешался:
— Михаил Евдокимыч, казак назад не пятится. Подмахни. Ну что тебе стоит?!
— Ну, будь по-твоему. Только я тебе такое устрою! Пожалеешь!
И он устроил-таки. Завком меня исключил из профсоюза, а в заводской многотиражке меня прославили дезертиром производства. Но это было бы страшно, если б я собирался дальше работать по той же линии и специальности. Но я простился с ней навсегда.
Воспоминания писались в 1971–1975 годах. На этом записки обрываются. Впереди оставалась ещё половина жизни, не менее бурной и полной борьбы. Но уже совсем в другом спектакле. Это можно в целом назвать борьбой за родную природу. Давид Львович круто сменил профессию, стал доктором географических наук, инициатором закона об охране природы. По его мысли в России был организован ряд стационаров для постоянного изучения тонких процессов, происходящих без участия человека в каждом лесном, степном, луговом растительном сообществе. Он возглавил трёхлетнюю экспедицию в Китай, поставив задачу как можно более разумно использовать возможности природы в народном хозяйстве. Его книгу «Нам и внукам» считают первым сигналом массового движения за сохранение родной природы. Десятки статей, лекций, докладов, выступлений, поездок были посвящены сохранению лесов, рек, лугов, памятников культуры от уничтожения равнодушными дельцами и жадными чиновниками. Служилая братия, партийная элита стеной стояла за свое право бесконтрольно распоряжаться всенародным богатством. Были на этом пути успехи и огорчения, угрозы беспартийному интеллигенту, но дело сдвинулось с мертвой точки, необратимо. Одновременно Давид Львович работал над вопросами теории. Его обоснованно считают основателем нового научного направления, геофизики ландшафта. Признанием его заслуг явились награждения большой золотой медалью Географического общества СССР и медалью «Китайско-советская дружба». На книги и научные статьи Арманда до сих пор ссылаются ученые, последователи, ученики. Среди последователей его внуки и правнуки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});