утешала меня в моей одинокой жизни.
Теперь я хотел бы, чтобы Вы в значительной степени разделили мое мнение о том, что мы с относительным успехом создадим нечто долговечное.
Когда мы поговорим об этих удивительных днях за беседами в бедно обставленных мастерских и кафе Малого бульвара, Вы в целом поймете нашу идею – мою и моего брата, – так и не воплощенную в том, что касается создания общества.
Тем не менее Вы оцените ее силу: все, что станут делать для исправления ужасного положения, сложившегося в последние годы, будет или совпадать с тем, что предложили мы, или походить на это: настолько прочную основу мы заложили. И когда Вы услышите все объяснение целиком, то поймете, что мы пошли намного дальше плана, о котором сообщили Вам. Идти дальше – это наш долг как торговцев картинами: возможно, Вам известно, что и я несколько лет занимался этой торговлей и не пренебрегаю ремеслом, которым зарабатывал на хлеб.
Достаточно сказать, что я не верю, будто, внешне отгораживаясь от Парижа, Вы перестаете ощущать свою прямую связь с Парижем.
В эти дни я работаю лихорадочно и сейчас сражаюсь с пейзажем – голубое небо над бескрайним виноградником, зелено-пурпурно-желтым, с черными и оранжевыми побегами лозы.
Еще больше оживляют его фигурки дам с красными зонтиками и фигурки сборщиков винограда с тележками.
Передний план – цвета серого песка. Это вновь квадратный холст 30-го размера, предназначенный для украшения дома.
У меня есть автопортрет совершенно пепельного цвета, пепельного, полученного смешением поль-веронеза со свинцовым суриком, фон – бледный поль-веронез, гладкий, я в коричнево-красном, но, желая подчеркнуть свою индивидуальность, я стремился выглядеть как бонза, простой служитель вечного Будды. Он стоил мне больших трудов, но его придется полностью переделать, если я хочу выразить все это. Мне также необходимо и дальше лечиться от обычного отупения, вызванного нашим так называемым цивилизованным состоянием, чтобы заполучить более совершенную модель для более совершенной картины.
А вот что безмерно обрадовало меня: вчера я получил письмо от Боша (его сестра – одна из бельгийских двадцатников), который пишет, что обосновался в Боринаже и будет писать там углекопов и угольные шахты. Однако он вернется – собирается вернуться – на юг, чтобы разнообразить впечатления, и в этом случае, несомненно, приедет в Арль.
Я нахожу свои эстетические представления чрезвычайно заурядными в сравнении с Вашими.
Я имею грубую животную потребность. Я забываю обо всем ради внешней красоты вещей, которую не способен передать, ибо на моей картине она выходит уродливой и грубой, тогда как природа кажется мне совершенной.
Сейчас, однако, мой костяк бешено рвется вперед, прямо к цели, отсюда – искренность, подчас своеобразная, того, что делаю я, если, конечно, сюжет годится для моей резкой и неумелой манеры.
Думаю, что, если отныне вы начнете считать себя главой этой мастерской, которую мы стремимся сделать приютом для многих, мало-помалу, по мере того, как наша упорная работа доставит нам средства для завершения дела, Вы будете, думаю, немного утешены в Ваших несчастьях, нужде и болезни тем, что мы, вероятно, отдадим свои жизни ради поколения художников, которому суждено жить долго.
Эти края видели и культ Венеры – в Греции по преимуществу художественный, – и поэтов и художников Возрождения. Там, где процветало все это, сможет процветать и импрессионизм.
Что до комнаты, где Вы поселитесь, я придумал для нее особое убранство – «сад поэта» (наброски, которые есть у Бернара, показывают первоначальный замысел, впоследствии упрощенный). В самом обычном общественном саду есть деревья и кустарники, заставляющие грезить о пейзажах, в которых легко вообразить Боттичелли, Джотто, Петрарку, Данте и Боккаччо. Я старался подчеркнуть в декоре то, что образует неизменное свойство этих краев.
И я хотел бы написать этот сад так, чтобы он заставлял думать сразу и о былом поэте этих мест – Петрарке, и о нынешнем поэте этих мест – Поле Гогене.
Сколь бы неумелой ни была эта попытка, Вы все же, возможно, увидите, что, готовя Вашу мастерскую, я думал о Вас с глубочайшим волнением.
Наберемся же смелости ради успеха нашей затеи; всегда чувствуйте себя здесь как дома.
Мне очень хотелось бы верить, что все это продлится долго.
Жму руку,
всегда Ваш Винсент
Боюсь лишь, что Вы найдете в Бретани больше красоты. Может быть, Домье – лучшее, что Вы здесь увидите, но все же многие здешние фигуры – чистый Домье. Вскоре Вы обнаружите за современностью Античность и Возрождение, которые пока спят. Вам дана полная свобода разбудить их.
Бернар говорит, что он, Море, Лаваль и еще один человек обменяются работами со мной. Вообще, я – горячий сторонник таких обменов между художниками, поскольку вижу, что все это занимало видное место в жизни японских мастеров. Я пошлю Вам этюды, которые уже высохнут, в ближайшие дни, и Вы сможете выбрать первым.
Но я не стану меняться с Вами, если Вам придется отдать настолько значительную работу, как Ваш портрет, – он слишком хорош. Разумеется, я никогда не решился бы на это, так как мой брат охотно возьмет его у Вас в обмен на месячное содержание.
698. Br. 1990: 702, CL: B19. Эмилю Бернару. Арль, пятница, 5 октября 1888, или около этой даты
Дорогой дружище Бернар,
почти сразу же после отправки моих этюдов пришли посылки от тебя и от Гогена. Я очень обрадовался – вид двух ваших лиц согрел мне душу. Что до твоего портрета – ты знаешь, он мне очень нравится; впрочем, как ты знаешь, мне нравится все, что ты делаешь, и, может быть, никому раньше то, что ты делаешь, не нравилось так же сильно, как мне.
Настойчиво советую тебе заниматься портретами, писать их как можно больше и не сдаваться: позже нам придется заманивать публику портретами – думаю, будущее за ними. Но пока что не будем уклоняться в предположения. Ведь нам еще надо поблагодарить тебя за серию набросков «В борделе».
Браво! По-моему, лучшие – моющаяся женщина и та, которая говорит: «Я обслуживаю мужчин, как ни одна другая». Остальные слишком гримасничают, а главное, слишком нечетки, слишком мало хорошо сложенного тела, плоти, костей.
Но все равно это совершенно ново и любопытно, и остальное – «В борделе» – это именно то, что нужно делать; уверяю тебя, я почти завидую, что ты имеешь чертовски шикарную возможность заглядывать туда в мундире. Эти славные дамочки без ума от него. Стихотворение в конце действительно прекрасно и правдоподобнее некоторых фигур. Ты говоришь громко и отчетливо о том, чего хочешь и во что, по твоим словам, веришь.
Напиши мне, когда будешь в Париже; видишь ли, я тысячу раз писал тебе, что мое ночное кафе – не бордель, это кафе, где ночные бродяги перестают быть ночными бродягами: сгорбившись над столом, они проводят так целую ночь и нигде не бродят. Порой шлюха приводит туда своего дружка. Но я зашел туда ночью и заметил маленькую группу: сутенера и шлюху, которые мирились после ссоры. Женщина изображала равнодушие и высокомерие, мужчина был нежен. Я принялся писать это по памяти для тебя, на небольшом холсте 4-го или 6-го размера, и, если ты вскоре уедешь, я пришлю ее тебе в Париж, если же останешься, скажи, и я пришлю ее тебе в Понт-Авен. Я не могу вложить ее в посылку, она еще не вполне высохла.
Не хочу подписывать этот этюд, ведь я никогда не работаю по памяти – цвет тебе подойдет, но, повторяю, я делаю для тебя этюд, которого предпочел бы не делать. Одну важную картину – Христос с ангелом в Гефсиманском саду – и другую, изображающую поэта под звездным небом, несмотря на верный цвет, я безжалостно уничтожил, так как не изучил предварительно форму по модели, что в таких случаях необходимо.
Если тебе не подойдет этюд, который я посылаю для обмена, просто погляди на него чуть дольше.
Было дьявольски трудно писать его под назойливым мистралем (как и этюд в красном и зеленом). Что ж, он написан не так свободно, как старая мельница, но зато вышел более утонченным и интимным. Как видишь, все это, возможно, вовсе не импрессионизм – тем хуже, ничего не поделаешь, – но я пишу то, что пишу, отдаваясь природе и ни о чем не думая. Само собой, если тебе больше понравится другой этюд из посылки,