«Тина».
Разве кто-то еще мог называть ее так — именем, которое я же и придумал ей? — мелькнуло у меня.
Жена ушла в спальню. Я слышал в трубке все то же больное дыхание, и еще мне почудилось, что там, у плеча мужчины, глухо, сдерживаясь, потихоньку рыдают.
— Вы где? — спросил я, чувствуя уже холодный страх.
— На вокзале, — ответил он.
Теперь и мне приходилось стараться, чтобы проталкивать воздух в свои легкие.
Она всегда, спустя и годы после разрыва, пыталась настичь меня. Но сейчас, после этих моих семи лет в Париже, — что ей делать здесь, где-нибудь на Гар-дю-Нор?.. Это ужасно, подло испугавшись, сказал я себе, если она нашла меня тут.
Мы молчали.
— Вы муж? — спросил я.
— Да. Муж.
И вдруг меня накрыло — обволокло и вобрало в себя легким и плотным, как черный пуховый платок, — мгновенно распростершееся крыло пылающей тьмы. Да-да, так Тина любила меня, и я ее так любил — будто обернутые в этот пуховый черный плат, мы были спеленаты один с другим, и оба, тесно схваченные, все хотели освободиться от обжигающих пут. Мы и знать не знали, куда вовлекли нас первые наши осенние ночи, а она уже, горя безысходным каким-то огнем, сказала, что будет с другим. «Когда?» — «Сегодня». — «Зачем ты это делаешь?» — «Чтобы избавиться». Это было днем, а вечером, в двенадцатом часу, метро несло меня к вокзалу, где я должен был сесть в вагон и уехать в поездку, от которой, к злости начальства, отбивался на работе — лишь бы не расставаться с Тиной. Сойдя с эскалатора, я увидел, что попадаю не на Ленинградский, а на Курский, но не повернул назад, а продолжал идти вдоль станции с упрямой, не исчезающей мыслью, что пусть оно будет как будет. Мы сошлись в центре перрона, глаза к глазам. «Какое у тебя лицо-о», — нараспев, заворожено выговорила она. «Тина, что ты, как ты здесь?» — «Не знаю». Я взял ее за руку, не отпуская, вывел наверх, и на Садовом, за какой-то балюстрадой, властною силой кинуло нас друг к другу. Летом, спустя почти год, я был у пустынного перекрестка в три часа ночи: она не пришла, как обещала, и я шел и шел по направлению к ее дому, надеясь встретить такси, в котором, в безумии думал я, она должна была ехать ко мне, и теперь потерянно остановился, осознав бессмысленность того, что со мной происходит. Подъехала милицейская коляска. Я сказал, что ждал вот девушку. Что же, и дальше будешь ждать? — спросили меня. Нет, сказал я, пойду домой. Сядь, отвезем, засмеялась милиция, где живешь? Они привезли меня прямо к парадной. Я вошел, она стояла там, чуть выше, на середине лестничного марша, всей спиной прижимаясь к стене и расставив вдоль боков своих руки, ладошками к штукатурке. Когда нас ввергло в объятия и когда докатило наш туго спеленатый кокон до бездны, она исторгла истерзанным шепотом — «я от него сейчас… я не могла… убежала… люблю…» Потом я был долго еще отвратительно горд, что она предпочла меня. Я тогда вырвался — с ее, спасибо ей, помощью: она в ответ на резкость мою ответила грубостью, я расчетливо воспользовался столкновением и не стал больше видеть ее. И тогда же ушел от той, с кем жил много лет одним домом. Тина то вдруг звонила, чтоб сломанным голосом выговорить спутанную череду бессвязностей, накопившихся за полгода; то вдруг присылала длинное письмо или открытку откуда-то с юга, с моря, где она была с ним, — с тем же «с ним» или с другим каждый раз, я не знал, но всегда она писала, что ей с ним плохо, и я был тому виной, и я опять чувствовал гнусную гордость. Около года она провела в больнице, лечила нервы. А я о ней думал так: красива ли еще? или теперь уже стара, и после болезни лицо ее вовсе лишилось той мрачной прелести, что была в нем, — наверное, мрачное осталось и усилилось, а прелесть исчезла, и стала она страшна и в исступлении способна, может, и сделать что-то ужасное — мне, моим близким, ведь твердила же в самые лучшие наши минуты — «ненавижу я все, что есть у тебя не мое, без меня, до меня», — да, черным он был, этот наш жаркий пуховый платок, пеленавший, скручивавший нас.
И вот теперь стоят они оба — она и ее муж, стоят у моего парижского жилья, готовые к возмездию за все, что я творил в своем прошлом. Настигла, сказал я себе, настигла.
— На каком вы вокзале? — спросил я его.
— На Курском. С переговорного. Она…
Я услышал, как он сморкается. Я пододвинул стул и сел. Жена появилась в дверях, неспокойно глядя на меня. Я махнул рукой, она вышла.
— Когда?
— Да вот… вчера днем.
Вчера днем, когда я был в метро на Гар-дю-Нор. Так меня прихватило, что я вышел из вагона, доковылял до свободной скамьи, опустился на нее, а там и прилег, наверное, повалился, чувствуя, как у меня раздавливается грудь.
— Откуда у вас мой номер? — спросил я. Надо было что-то говорить. Да и в самом деле — откуда у него?
— Не знаю. У Тины был. Вот и подумал, что…
Я сказал, помолчав:
— Спасибо.
И еще я спросил:
— Что там у вас? Снег?
— Снег.
— Цветы купить можно?
— Можно. Хорошо.
И то крыло, что лежало на мне, накрывая и окружая пылающей гибелью темного пуха, сдвинулось, приподнялось, и сделалось всюду пусто и тихо. Еще донеслось оттуда:
— Она… вас…
1983
Попутчики надежды
Живя переменчивой жизнью газетчика, журналиста, критика, эссеиста, встречаясь ежедневно с людьми числом в легион, погружаясь то в одно событье, то в другое разом и вдруг, привыкший переключаться с мыслей своих на чужие, быстро отвечать на неожиданные вопросы и быстро же принимать неожиданные решения, Сима Красный в своей переменчивой, бурной, сумасбродной жизни плыл сравнительно благополучным образом лишь потому, что, как ему думалось, был у него хороший компас. Компасом таким служила ощущаемая им внутри подвижная чуткая стрелочка, острие которой верно, пусть и с некоторыми, вполне допустимыми искажениями, указывало туда, где было как бы написано «необходимо», или же, при полуобороте на житейском горизонте, — прямо противоположное «случайно». И Сима, ощущая свою стрелочку, привык уже непроизвольно, чуть ли не вслух, отмечать про себя, столкнувшись с той или иной ситуацией: необходимо!.. случайно!.. необходимо!.. И отметив это, знал уже, как быть: