Гюйс испуганно замер за спиной девушки. Мервин осторожно обнял Джун за талию, и «судзуки» мягко тронулся с места, стал плавно набирать скорость.
С оглушительным ревом он промчал своих седоков по небольшому туннелю и, все убыстряя бег, выскочил на дорогу в Карори.
— Сейчас прыгнем! — крикнула Джун.
Через секунду мотоцикл сильно встряхнуло — перескочили через довольно большую выбоину. Начались зигзаги крутого подъема.
Надобно только видеть выражение надменного превосходства и даже плохо скрытого презрения, с каким автомобилисты взирают на путающихся у них под колесами младших собратьев своих — мотоциклистов. И чем богаче и больше по своим габаритам автомобиль, тем презрение это больше. Еще бы! Сегодня в автомобиле, если позволяет карман его владельца, устанавливается телефон, телевизор, стереофонический магнитофон. Летом в таком передвижном «раю на колесах» прохладно, зимой — тепло, и в любое время года комфортабельно и уютно. Владельцу этого идола нашего века просто невдомек, что за удовольствие дышать пылью и парами бензина, мокнуть под дождем, купаться в грязи, глотать пригоршни снега и превращаться в сосульку на пронизывающем, ледяном ветру.
В свою очередь, обладатели «яв» и «харлей-давидсонов», «хонд» и «судзуки» непоколебимо убеждены, что только не очень далекий человек способен превратить радость стремительного движения в пространстве в унылое средство передвижения. Вместо солнца и звезд у него над головой — низкая крыша, вместо свистящего в ушах ветра — четыре железных стены по сторонам, вместо полного слияния с машиной, превращения в некоего кентавра, — отношения всемогущего властелина и безропотного раба. Что поделаешь, полярная разница психологии!..
Так вслух размышляла Джун, и Мервин, смеясь, соглашался с ней. Нет, они не променяли бы «судзуки» ни на какой «мазератти». Мотоцикл на только им видимых крыльях («как ракета, правда?») стремительно летел по дороге ввысь. И сладко щемило сердце, и на глаза набегали слезы, и хотелось кричать во весь голос от восторга.
Джун остановила мотоцикл ярдах в пятидесяти от своих ворот. И почти тут же от них отделилась тень, которая стала быстро приближаться. Гюйс тотчас принял боевую стойку — шерсть вдоль всей спины, от холки до обрубка хвоста, воинственно вздыбилась. Однако в ответ на его предостерегающее рычание послышалось знакомое повизгивание. А еще через мгновение Ширин и Гюйс дружески обнюхивали друг друга.
— Как тебе не стыдно! — выговаривала бостон-терьеру Джун. — Не узнал свою лучшую подружку! Еще совсем рано, Ширин, давай немного проводим Гюйса и Мервина домой.
Ширин смотрела на Джун, помахивая хвостом.
— Смотри, Мервин, она улыбается, она согласна!.. Откати, пожалуйста, «судзуки» за ворота.
Собаки были приучены гулять на улицах только по тротуару. Сейчас они бежали по склону горы далеко впереди.
Джун и Мервин медленно спускались по дороге: Внизу бесшумно проплывали огоньки редких автомобилей. Большая птица тяжело пролетела над дорогой и исчезла в густых ветвях высокого дерева. Слышно было, как кто-то хрипло вздохнул, как посыпались на дорогу мелкие камни с крутого, почти отвесного склона.
Недалеко за поворотом с охотничьим азартом залаял Гюйс. Когда к нему подоспели Джун и Мервин, они увидели на дороге в двух-трех футах от его морды крупного опоссума, спокойно и деловито обнюхивавшего траву, листья, какие-то бумажки. Поодаль настороженно наблюдала за происходящим Ширин. Наконец зверек увидел приближавшихся людей. Он оскалился и так грозно зашипел, что Гюйс шарахнулся в сторону и даже перестал лаять. Опоссум медленно, вразвалку перешел дорогу.
Мервин и Джун прошли уже четверть мили, а Гюйс все еще продолжал облаивать опоссума. «Старается, хочет оправдаться за свой испуг! — подумала Джун. — Обидчив, как и его хозяин. И… такой же ранимый». Она и сама не могла бы объяснить, почему ей вдруг пришла в голову эта мысль. Но подсознательно в ней с каждым днем все больше крепла уверенность в том, что Мервин нуждается в ее защите. Она, разумеется, не знала, от кого или от чего она должна была его защищать. Но всякий раз, когда они теперь встречались, она испытывала к Мервину нежность и жалость. Это были чувства матери, чувства взрослой женщины. И Джун искренне дивилась им, понимая в то же время, что они сильнее ее. Впрочем, она и не противилась этим новым для нее чувствам — они были ей желанны. У нее вдруг появилась способность беспокоиться о том, не голоден ли Мервин, не устал ли он. Она мечтала о том, чтобы случай дал ей возможность спасти его, защитить, заслонить от беды, пожертвовать собой ради него. И хотя нежность ее проявлялась лишь во взгляде да мгновенном прикосновении руки, ей временами казалось, что она перенесла бы любые муки, лишь бы ему было хорошо!..
Мервин настоял, чтобы Джун возвращалась с Ширин домой. Они сдержанно, даже смущенно, пожали друг другу руки. За все это время о стихах Мервина не было сказано ни слова…
Когда девушка ставила мотоцикл в гараж, автомобиля отца там еще не было. Джун вспомнила: он должен был вернуться из Вангануи к полуночи. В гостиной горел малый свет. Войдя в нее, Джун увидела мадемуазель Дюраль, сидевшую в кресле с книгой в руках.
— Ты знаешь, который теперь час? — спросила француженка, запахивая на груди халат. — Между прочим, три дня тому назад в Джонсонвилле вечером на улице двое неизвестных изнасиловали, а потом убили девушку. Она была примерно твоего возраста…
— Мадемуазель Дюраль, милая, я же знаю приемы каратэ!.. И ведь я была не одна — с Мервином. И собаки были с нами! — Джун подбежала к француженке, поцеловала ее: — Родная, дорогая моя, не сердитесь, ради бога! Ну не надо, я очень прошу. Вы же не умеете сердиться, я знаю. Вы добрая. Мне так хорошо!
С этими словами Джун выбежала из гостиной в столовую. А француженка еще долго сидела в кресле. На ее глазах появились слезы, но она улыбалась…
Когда Мервин с Гюйсом вернулись домой в тот вечер, отец уже видел десятый сон. Мервин посмотрел на часы — было без четверти одиннадцать. Гюйс погрыз телячью косточку, полакал немного молока, забрался на диван, уткнулся носом в подлокотник, захрапел.
Мервин съел оставленный ему отцом рисовый пудинг, выпил чашку чая. Попытался пробежать несколько страниц учебника истории. С каждой из них на него смотрела Джун. Она то улыбалась, то хмурилась, то была строго-сосредоточенна, то рассеянно-беспечна. Мервин быстро разделся, нырнул в постель. Засыпая, он вновь увидел Джун. Она пела, кружилась в танце. И все вокруг нее было светлым, воздушным. И Мервину было хорошо, тепло, словно он лег на большую ласковую волну в Титахи Бей и она несла его в голубую даль…