Сиделка не слишком вникала в суть происходящего, но на ее лице отражалось полное согласие с Морсфагеном.
Доктор считал удары моего пульса, прослушивал легкие, осматривал глаза и уши, игнорируя все вокруг.
Часовой имел такой же невозмутимый вид, как и Морсфаген.
Я был один.
Но теперь на моей стороне выступали интеллект Ребенка, усиливавший мой собственный, и хитрость, которой я прежде не обладал. Морсфаген думал, что знает меня: парень, мол, несдержан и остер на язык, но не слишком сообразителен. А я изменился и теперь был не менее опасен, чем он сам.
— Тут есть одна проблема, — сказал я.
— Какая?
— Я говорил вам, что мне понадобится целый месяц, чтобы побороть собственное безумие и освободиться от сумасшествия Ребенка. Я чуть снова не потерял рассудок, пробиваясь наружу через ландшафты его подсознания. Вы сканировали на этом уровне?
Он кивнул, но ничего не сказал.
— Теперь, если я останусь в этом теле, поблизости от его разума, то опять впаду в безумие — и на этот раз оно будет перманентным. Я уже не смогу восстановиться.
Неживой свистящий полушепот Ребенка делал мои слова более убедительными.
Морсфаген задумался, точно почувствовал перемену во мне, уловил обретенную хитрость. И все-таки не мог рисковать и понимал, что моя взяла.
Решись он запереть меня в теле Ребенка, и может проиграть подчистую. А такие промахи отнюдь не способствуют военной карьере.
— Отвезите его, — приказал он доктору. — Мы вернем ему тело.
Он улыбнулся мне, но улыбка эта была не из приятных.
— Но вам лучше сотрудничать с нами, Келли. Сейчас война, и нам не до ваших выкрутасов.
— Я понимаю, — не без сарказма ответил я.
— Надеюсь. — И он ушел.
Через несколько минут меня повезли по коридорам на рандеву с моим собственным погруженным в кому телом...
Все это время я торжествовал: мне, похоже, удается одержать верх, и, прежде чем они разберутся, что к чему, я окажусь в выигрышном положении. Теперь я обладал энергией и силой двух разумов, к тому же мой собственный интеллект был теперь дополнен сложнейшим интеллектом Ребенка. Они — просто люди, говорил я себе, куда им тягаться со мной.
Я не понимал, что совершаю ту же ошибку, которую уже совершал дважды. Раньше я считал себя Христом Второго Пришествия, и эта фантазия превратила мою жизнь в кошмар. В подсознании Ребенка я охотно перевоплощался в мифологические образы, в нечто сверхчеловеческое, и это могло стоить мне разума. И вот теперь, когда меня везли по коридору, я снова видел в себе нечто большее, чем человек, — младшего Бога, который вскоре явит свою силу. И эта иллюзия собственного величия неизбежно должна была привести к непоправимому несчастью... И привела...
Глава 2
Мои ноги сводила судорога, от малейшего движения начинали болеть руки и плечи — должно быть, персонал не очень-то хорошо следил за моей бренной оболочкой в течение того месяца, что она пребывала в полной неподвижности. Я ощущал слабость, желудок мой, казалось, сжался, а все внутренности ссохлись. Тем не менее все прошло прекрасно. Я был так рад снова очутиться в своем собственном теле, что не придавал значения неудобствам, связанным с моим возвращением к жизни, а потому не жаловался и даже старался не кривиться от боли.
Морсфагена это, похоже, разочаровало. Тело Ребенка увезли из комнаты — оно будет жить, хотя никогда уже не станет вместилищем разума. Я им этого не сказал, поскольку еще не выбрался из здания ИС и из цепких рук военных. Морсфаген не простит мне такого фокуса, и мне очень не хотелось бы оказаться поблизости, когда он узнает правду, Я принял душ, смывая многонедельный запах больничной койки. Горячая вода разогрела одеревеневшие мышцы, и одеваться мне было уже не слишком тяжело. Когда я надел куртку и посмотрел на себя в зеркало, Морсфаген сказал:
— Ваш стряпчий ждет внизу.
Я удержался от уничижительной реплики, потому что знал: именно этого он и ждет. Генерал упорно искал повод задержать меня — силой или превентивным арестом. Почему мы не поладили с самого начала и почему теперь наши распри переросли в ненависть? Этого я не знал. Конечно, мы принадлежали к совершенно разным человеческим типам, но наше противостояние было чем-то большим, нежели столкновение непохожих личностей.
— Спасибо, — вежливо ответил я, и у Морсфагена не осталось причин для гнева. Я прошел к двери, открыл ее и почти миновал коридор, когда наконец услышал:
— Пожалуйста.
Я обернулся и посмотрел на генерала — он улыбался той самой холодной улыбкой ненависти, к которой я уже успел привыкнуть. Он, конечно, сказал “пожалуйста”, но в этом слове не было искренности. Морсфаген понял меня и знал, что я понимаю его.
— Мы свяжемся с вами послезавтра, — сказал он. — У нас много работы, но после всего, что вы пережили, вы заслуживаете отдых.
— Благодарю вас.
— Не за что.
На этот раз он ухмыльнулся. Закрыл дверь и пошел к лифтам в сопровождении темноволосого голубоглазого солдата шести футов четырех дюймов ростом. По дороге мы ни о чем не говорили — не потому, что испытывали обоюдную неприязнь, просто нам не о чем было говорить; мы напоминали физика-ядерщика и необразованного плотника, встретившихся на званом вечере, — они не смотрят друг на друга с высокомерием, но их разделяет пропасть, делающая невозможным нормальное общение.
Харри ждал меня в холле, беспокойно теребя свою шляпу, и, едва двери лифта открылись, стиснул злосчастный головной убор своими сильными ручищами и решительно двинулся к нам. Он улыбался — и это была первая искренняя, дружественная улыбка, которую я увидел с тех пор, как очнулся в теле Ребенка.
Я даже не пытался сдержать слезы. Очень уж любил этого неуклюжего, неряшливо одетого коротышку ирландца, хотя большую часть жизни скрывал эту любовь, может быть потому, что рано научился ненавидеть и презирать, чтобы защитить себя. Когда Харри вырвал меня из мирка ИС-комплекса и показал, что такое настоящая преданность, я не утратил своих опасений. Легче жить, не привязываясь к людям, чтобы позднее, когда тебе причинят боль, ты не доставил противнику удовольствия увидеть твои страдания. Но теперь мне не было до этого дела, и глаза мои повлажнели от слез — неосторожного свидетельства любви.
Мы поспешили через холл к лифтам и спустились в подземный гараж, где дежурный подвел Харри его ховеркар, получил от него на чай и отступил в сторону. Мы выехали из огромного здания, озаренного множеством огней, и, только оказавшись на улице, вздохнули с облегчением, словно многотонный камень свалился с наших плеч. Лишь сейчас, оказавшись вне пределов досягаемости микрофонов, которыми начинены все государственные учреждения, мы обменялись первыми словами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});