дрезины спрыгнул зачумленный зек – приволок он платформу с большим трудом, – исполнил роль паровоза, осаждающего свежие рельсы, подобрался к самому краю их, – если бы что-нибудь случилось, валяться бы зеку в могильной яме, но ему повезло – доставил в целости. Черным рукавом телогрейки зек-машинист провел по лбу, оставил на коже широкий масляный след.
– Принимайте товар, – прохрипел он, – жаль, что несъедобный.
На разгрузку бросили две бригады – «политиков» и уголовников.
Вообще-то «кумовья», которые командовали бараками, старались не смешивать зеков пятьдесят восьмой статьи и уголовников – опасались делать это. Ведь здесь, на пятьсот первой стройке, находились не просто «политики» – работали фронтовики, люди, умевшие воевать. Такие любого уголовника загонят в болото, накроют кочкой, а на кочку посадят квакающую ворону. Опасные, в общем, люди.
Но здесь платформу надо было как можно быстрее разгрузить и отправить назад – стройка наращивала темпы.
Главным у уголовников был зек с затейливой татуировкой, хорошо видной в распахе телогрейки. На груди у зека был выколот скелет с большим черепом и недоброй улыбкой на зубах, наполовину выбитых. Скелет, наряженный в дорогой, с орнаментом, халат, играл на скрипке, изящно держа смычок костяшками пальцев. Надпись под татуировкой заставляла задуматься: «Жил грешно, умру смешно».
– Что это значит? – спросил Китаев у Брыля. Тот чувствовал себя плохо, ходил согнувшись. Впрочем, Китаев чувствовал себя не лучше – болели обожженные руки, но он старался о них не думать, иначе боль никогда не пройдет.
Брыль выгнул голову, отер пальцами рот. Ответил тихо, стараясь, чтобы не услышали уголовники:
– Наколка очень крутых рецидивистов. С такими лучше не связываться.
Значит, наколка на груди этого уголовника была что высокая звездочка на генеральском погоне, и вел он себя по-генеральски: больше командовал, чем работал.
Разгружать шпалы с платформы – штука более тяжелая, чем укладка их в насыпь. Железный крюк, используемый при укладке – помощник, к сожалению, плохой. Хотя Егорунин, например, приспособился – изобрел собственный способ аккуратного спуска шпал на землю, – это у него получалось, – обучил этому новшеству и свою бригаду.
Плохо было, когда в бригаде не хватало рукавиц, а те рукавицы, которые зеки шили сами, быстро снашивались – трудно было достать крепкий, подходящий для рукавиц материал. Лучшим материалом был, конечно, брезент, но на стройке его было мало, – а он и прочный был, и плотный, и жесткий – иногда попадался такой, что мало чем отличался от фанеры, но руки не калечил, не натирал волдыри, оберегал пальцы и ладони. Китаев твердо зарубил себе на носу: если где-то попадется кусок брезента, пусть даже грязного, заляпанного маслом, битумом, дегтем, – чем угодно, словом, – надо хватать его и тащить к Егорунину: Егорунин разберется и стачает из этого куска первоклассные рукавицы…
На этот раз егорунинская бригада разгружала шпалы в рукавицах, пошитых бывшим старлеем, уголовники – кто в чем. Один из уголовников – лысый, ни одного волоса на голове, суетливый, постоянно хихикающий, будто вместе с пайкой хлеба проглотил что-то смешное, натянул на ладони обрезки ватного рукава – получилась очень неплохая защита от увечий. Голова у этого лысого пряника кумекала неплохо.
Пахан с наколкой глаз имел вострый – быстро узрел, что «политики» неплохо чувствуют себя, работают чуть ли не в перчатках, руки себе не уродуют. Лицо его перекосилось недобро, и он подозвал к себе бригадира «политиков». Тот, понимая, что с уголовниками лучше не ссориться, – это опасно, те тут же возьмутся за заточки и пики, – поспешно подошел к нему.
– Чего?
– Не чегокай, иначе утренней булочки с кофеем лишу, – выдал ему пахан, и пока бригадир «политиков» пережевывал это, осмыслял, что к чему, пахан сказал:
– Ты, фашист, чего жируешь так нагло? – Тут татуированный ухватил бригадира «политиков» за воротник. – И не делай вид, что ничего не понимаешь!
– Отпусти, – мирным голосом попросил бригадир «политиков», – задушишь.
– Если надо – задушу, – пообещал пахан, ослабил малость хватку. – Значит, так… Поделись своими славными рукавичками с моими орлами, не жмись. Понятно? – пахан сделал резкое движение и сдернул с правой руки бригадира рукавицу. Протянул руку: – Давай вторую рукавицу.
– Зачем? – тихим дрогнувшим голосом спросил бригадир «политиков».
Пахан рассмеялся, оглянулся на свою бригаду.
– Не пойму, кореша мои дорогие, то ли он издевается над нами, то ли в зоб получить хочет?
Бригада уголовников, поддерживая шефа, захихикала – авторитет пахана был среди этих людей непререкаем.
Егорунин, наблюдая за этой сценой, поднял с земли свой крюк, перехватил его поудачнее, затем подкинул в руке, пробуя его на вес, и через мгновение очутился около пахана. Вырвал у него рукавицу, отдал бригадиру.
– Держи. И вещи свои, товарищ гвардии майор, старайся не разбрасывать.
Как недавно выяснилось, у бригадира – военного интенданта в прошлом – было звание майора, а не подполковника, как считала молва, и он действительно служил в гвардейском полку.
– Ну вот ты, фашист, и нарвался, – опасным свистящим голосом проговорил пахан, – добровольно нарвался. Никто тебя на это не подталкивал.
Бригада уголовников всколыхнулась и мигом сбилась в плотную стенку. Это незамедлительно засекли вохровцы, заорали издали:
– Доходяги, кончай бузить! Иначе всех разведем по карцерам!
Хуже карцера в лагере бывает только могильная траншея, в карцер лучше не попадать… В могильную траншею – тем более.
Пахан оглянулся зло, перевел взгляд на Егорунина, – в глазах его, в глубине зрачков уже полыхал огонь, на щеках вздулись два твердых бугра – зубы зек сжал так, что запросто перекусил бы ножку у дубового стола, стоявшего в кабинете полковника Успенского.
– Ну смотри, гитлеровец, не промахнись, – предупредил он Егорунина свистящим железным голосом. – Имей в виду: лично я промахиваться не привык.
Свистящий голос и злые глаза не испугали Егорунина. Он усмехнулся – сделал это показательно, чтобы пахан все понял. Проговорил холодно, едва слышно:
– Я тоже промахиваюсь редко.
– Разойдись! – что было мочи проорал появившийся едва ли не из-под земли Житнухин – он вообще обладал способностью возникать из ничего, из пространства, как черт из табакерки. Сдернул с шеи автомат и огрел прикладом первого, кто стоял к нему ближе всех – Христинина.
Христинин охнул и сморщился – удар достал до костей.
– Разойдись! – глаза у сержанта сделались белыми, широкий рот распахнулся, обнажая светлый, словно бы обмахренный какой-то накипью язык.
Второй удар достался Егорунину. Рядом с сержантом неожиданно возник Сташевский. Вооружен он был старой винтовкой с вытершимся до основания прикладом и длинным стволом. Егорунин удар стерпел, не проронил ни звука, Житнухин ощерил зубы и ударил его еще раз, прохрипел, подгоняя Сташевского:
– Помогай, чего стоишь?
Сташевский все понял, так же, как и Житнухин, сцепил зубы и опечатал Егорунина прикладом винтовки. Рядом с ним уже пыхтели, работая прикладами, еще несколько охранников. Китаев заметил, что уголовного пахана ни один из караульщиков не задел.
Более того – не только пахана, но и рядовых уголовников – вертухаи-охранники