отправился в райисполком, добился до какого-то начальника средней руки, изложил ему, дескать, так и так, живут на моей законной жилплощади другие люди, целое семейство, и выгонять их рука не поднимается. Но жить тем не менее он где-то должен и потому просит куда-нибудь его определить. Два ордена Славы и множество медалей, да еще боевое Красное Знамя, да еще Красная Звезда произвели на начальника определенное впечатление, и он предложил Степану Егоровичу на выбор два ордера в такие же коммуналки, но одна в другом районе, а другая в этом же, в Замоскворечье, на Большой Ордынке.
- Выбирай, старшина! — радушно улыбнулся начальник. — К героям войны отношение особое.
Степан Егорович повертел в руках два ордера и почему-то выбрал на Большой Ордынке. Начальник тут же вписал в него фамилию Степана Егорыча и сказал на прощание с улыбкой:
- Что же ты третью Славу-то не получил? Был бы почетный кавалер трех степеней.
- Мне и двух степеней за глаза хватает, — ответил Степан Егорович.
Вот судьба-индейка, сам выбрал, сам попал как кур во щи. Когда Степан Егорович позвонил в дверь этой квартиры, открыла ему Люба, и как глянула на него своими голубыми глазищами, так у Степана Егоровича и дыхание перехватило, сердце оборвалось…
Пьяный Егор Петрович молол что-то свое, а Степан Егорович думал о своем, перебирал нехитрые мыслишки, как четки. Сколько раз он собирался сказать все Любе, признаться в своих чувствах, то есть, как это принято говорить, объясниться в любви. Духу не хватало, не мог решиться, подходящий момент подобрать. Когда в сорок седьмом он позвонил в дверь и на пороге пред ним явилась Люба во всем своем великолепии, он невольно подумал: «Во повезло-то! Давно такой прухи не было!» Вот и повезло... Теперь не знаешь, куда деться от этого везения. А когда Люба Федора Ивановича в дом привела, так вовсе надо было распрощаться с последней надеждой. Так нет же, дурак, не распрощался, все еще на что-то надеется... мучается... А может, есть в этих мучениях что-то сладостное, облагораживающее человека? Приподнимающее его над мерзостью и тоской в веренице дней, месяцев и лет? Человек без душевных страданий, без сомнений и разочарований быстро превращается в сытую самодовольную хрюшку — чавкает, похрюкивает и хвостиком помахивает. Можно утешать себя, что ты принадлежишь к другой части человечества. Только как хотелось иногда пожить спокойно и уверенно, сытно и весело, без забот и тревог о завтрашнем дне... А ведь он прекрасно видел и понимал, что никакой любви между Любой и Федором Ивановичем не было и в помине, а стало быть, и никакого счастья. Так зачем тогда стала с ним жить? Делить супружеское ложе…
Степан Егорович тихо замычал, скрипнув зубами... Егор Петрович, изливавший свой бесконечный монолог, очнулся, внимательно посмотрел на Степана Егоровича:
- Ты чего, Степан? Зубы, что ли, заболели?
- Зубы…
- А ты стопаря махни. Анестезия! Я когда после первого ранения в госпитале в Кургане валялся, так у них обезболивающих не было! И только спиртом спасались, ей-бо! Шарахнешь граммулек четыреста и дрыхнешь за милую душу... — Егор Петрович с разочарованным видом повертел пустую бутылку, вздохнул. — Кончилась проклятая…
- Больше нету... — развел руками Степан Егорович.
- И на том спасибо, Степан. Пойду к себе. У меня там заначка есть. — Егор Петрович поднялся, пошатнулся, ухватился за стол и одурело помотал головой. — Башка трещит... Э-эх, Степа, жизнь наша кромешная... — Он нетвердыми шагами направился к двери, открыл ее, обернулся: — Слышь, Степан, мы с тобой осередь этого мещанского болота как... две скалы! — и Егор Петрович сжал кулак.
- На болоте скал не бывает... — улыбнулся Степан Егорович.
- Ну средь моря…
- А море не бывает мещанским, Егор. Море — это... море…
- A-а, ну тебя! — и Егор Петрович скрылся за дверью.
Степан Егорович прикурил новую папиросу, тупо уставился в стол с объедками.
На кухне женщины занимались бесконечными хозяйственными делами, гремели сковородками, кастрюлями, чистили картошку, резали лук, крошили капусту и свеклу — обед на завтра, ужин на сегодня. Шипели газовые конфорки, на одной из которых в огромном баке кипятилось белье. И разговоры, разговоры…
- Люська, завтра в донорском муку давать будут.
Я во вторую работаю, спозаранку пойду очередь занимать. Тебя записать? — спрашивала Люба, прокручивая в мясорубке мясо с хлебом.
- Ой, Любушка, спасибо! Обязательно запиши.
- И меня не забудь, Любаша, — просила Нина Аркадьевна.
- И меня!
- И меня!
- У меня места на ладонях не хватит номера писать! — засмеялась Люба. Она промыла в раковине мясорубку, затем принялась лепить из фарша котлеты.
Из комнаты Егора Петровича доносились громкие голоса — видно, ругались. Потом послышался какой-то треск, звон разбитой посуды.
- Как бы за Гераскиным бежать не пришлось, — вздохнула Нина Аркадьевна. — Как мне все это надоело!..
- Если не доела — возьми с полки пирожок, — ехидно проговорила Люба.
- Нет, ну в самом деле! Хороший пример детям! Нет, надо идти за Гераскиным!
- А что ему Гераскин! — засмеялась Люся. — Зальет бельмы — ему море по колено! Небось снова как на фронте себя чувствует!
- И что она с ним валандается? — проговорила Нина Аркадьевна. — Выгнала бы к чертям!
- Куда она его выгонит? Он здесь прописан! И все же какой-никакой, а мужик... — ответила Люба, вылепливая котлету за котлетой. — Без мужика сами знаете, как детей растить.
И все снова настороженно прислушались к крикам за стеной.
- Ишь развоевался, паразит, — вздохнула Люба. — А Степан дома? Может, ему сказать? Он его угомонит.
И только один человек не принимал участия в разговорах, сидел в углу кухни и молча курил. Это была баба Роза. Она вела себя так, словно ее тут и не было. Не то чтобы ее это не касалось, а просто она этих людей не видела и их разговоров не слышала. Есть человек — и нет человека. Только папиросный дым плавал вокруг ее седой головы.
Крики в комнате Богданов усилились, раздался пронзительный визг Зинаиды, потом дверь распахнулась, и она выскочила в коридор с растрепанными волосами, платье на груди было порвано…
- О-ой, люди добрые, спасите-помогите-е!
Следом за Зинаидой появился Егор Петрович — в расстегнутой рубашке, босой, со всклокоченными волосами и безумными глазами. Он, видно, после того как ушел от Степана Егоровича,