Читать интересную книгу Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

— Да, все эти формальности все равно что соболезнования, так полагается, но никто их не слышит.

Я хотел уточнить, что так всегда случается со мной, но мне понравился ее такт, а еще больше ее голос, нежный, холеный и приятно низкий.

— Мое имя Хосе Перес, но друзья называют меня Винсент.

Она, кажется, не поняла и удивилась. Мне даже стало ее жалко. Я объяснил, что это шутка такая, пародия на пародию, слова, которые говорит Винсент Ван Дуглас в «Жажде жизни». Она сказала, что не смотрела, и спросила, ну и как, ничего, а я ответил, что картины ничего, а вот фильм так себе, что Керк Ваньког писал как плакал и наоборот, а Энтони Гокуин смахивал на ковбоя из салуна «Отверженные», но в любом случае лучше заручиться профессиональным, мудрым, мозговитым мнением моего друга Сильвестре. В конце концов я сказал, как меня зовут по-настоящему.

— Красиво, — сказала она. Я не стал спорить.

Кажется, Куэ все слышал, потому что высвободился от одного из щупалец костлявого осьминога, своей девушки, и сказал мне:

— Why don’t you marry?[2]

Вивиан улыбнулась, но машинальной улыбкой, почти рекламной гримасой.

— Арсен, — сказала его девушка.

Я воззрился на Арсенио Куэ, не отступавшего:

— Yes yes yes. Why don’t you marry?[3]

Вивиан перестала улыбаться. Арсенио, пьяный, тыкал в нас пальцем и говорил очень громко. Сильвестре даже отвлекся от шоу, но всего на секунду.

— Арсен, — нетерпеливо повторила девушка.

— Why don’t you marry?[4]

Был в его голосе какой-то странный звон, раздраженность, как будто я говорил с его девушкой, а не с Вивиан.

— Арсон, — выкрикнула она. Девушка, а не Вивиан.

— Арсен, — поправил я.

Она вперила в меня яростные голубые глаза, выпаливая всем недовольством, предназначавшимся Куэ.

— Ça alors, — бросила она мне. — Cheri, viens. Embrassezmoi[5], — a это уже Куэ, естественно.

— Oh dear[6], — выдохнул Куэ и позабыл о нас, погрузившись в эти локтевые, лучевые, ключичные, двуязычные. Трехъязычные.

— Что это с ними? — спросил я. У Вивиан.

Она пригляделась и ответила:

— Ничего, просто хотят превратить испанский в мертвый язык.

Мы оба рассмеялись. Мне стало хорошо, и теперь не только от ее голоса. Сильвестре вновь отвлекся от шоу, очень серьезно посмотрел на нас и опять уставился на цепочку грудей, ног, ляжек, выехавшую в стремительной конге на воображаемые рельсы — музыкальную, разноцветную, оглушительную. Номер назывался «Паровозик любви» и шел под «Морскую волну».

— Выйдем мы к морю, где плещутся волны, выйдем к зеленой морской волне, — сказала со значением Вивиан и ткнула девушку Куэ в плечо.

— Qu’est-ce que c’est?[7]

— Закрой французский кран, — сказала Вивиан, — и пошли.

— Куда? — осведомилась девушка Куэ.

— Yes where?[8] — подхватил Куэ.

— В пипи-рум, шери, — сказала Вивиан. Они поднялись и не успели уйти как Сильвестре развернулся внимающей спиной к сцене и почти закричал, бия ладонью по столу:

— Эта дает.

— Кто? — спросил Куэ.

— Да не твоя, другая, Вивиан. Точно дает.

— Вот уж не подумал бы, — сказал Куэ (а он, оказывается, пуританин, надо же), но вовремя добавил: — Потому что с Сибилой — так звали его девушку или кто она ему там, всю ночь я вспоминал и никак не мог вспомнить до сих пор, — совсем другое дело, — сказал он и улыбнулся в усы. — Сибила дает Самому — имея в виду себя, Куэ.

— Нет, Сибила, нет, — сказал Сильвестре.

— Дат, Сибила, дат, — сказал Куэ.

Оба были в стельку.

— А я говорю, другая дает, — повторил Сильвестре. Уже в третий раз.

— На чай, — продиктовал Куэ.

— Да не дает, а дает. Дает, зараза!

Я подумал, что пора вмешаться.

— Ну и славно, старичок, дает и дает. Давай смотри шоу, а то нас выкинут.

— Нас выведут, — сказал Куэ.

— Выкинут или выведут, какая разница.

— Очень большая, — сказал Куэ.

— Огромная, — сказал Сильвестре.

— Нас выведут отсюда, — сказал Куэ, — а тебя отсюда выкинут.

— Это правда, — сказал Сильвестре.

— Что правда, то правда, — сказал Куэ и зарыдал. Сильвестре попытался было его успокоить, но тут на сцену вышла Ана Глорьоса, а он не мог пропустить такую выставку ног и грудей и лукавой порочности, за которой угадывалось почти все. Когда вернулись Вивиан с Сибилой, шоу подходило к концу, а Куэ все еще плакал горючими слезами, уронив голову на стол.

— Чего это он? — спросила Вивиан.

— Qu’est-ce qu’il у a cheri?[9] — пропела Сибила, нависая над своим заплаканным возлюбленным.

— Он боится, что меня выкинут, — сказал я Вивиан.

— Да, да, вот такие у нас случаются сцены, — сказал Сильвестре, а Вивиан вставила поверх его голоса Вне сцены, — всех нас выведут вон, — продолжал он, описывая пьяным пальцем причудливую окружность, — а его, — и нацелил блуждающую указательную стрелу на меня, — вышвырнут с работы, бедолагу.

Вивиан прицокнула сложенными губками в притворном сокрушении, но на самом деле забавляясь, и Сильвестре глянул на нее в упор и чуть было не поднял снова руку, которой стучал по столу, настаивая на легкости поведения Вивиан, но отвлекся на девицу с подпевки, упорхнувшую к выходу, в ночную бездну забвения. Куэ еще порыдал. Когда я шел к оркестру, он продолжал убиваться, теперь за компанию с Сибилой, тоже пьяной, и я покинул столик, дрейфующий в море плача (Арсенио Куэ и К°) и замешательства (Сильвестре) и придушенного смеха (Вивиан), и вышел на сцену, которую теперь опустили до уровня танцплощадки.

Когда я начинаю играть, забываю обо всем. Так что я стучал, выстукивал, наяривал, расходился или сходился с фортепьяно и контрабасом и почти не различал в темноте столика, за которым остались мои плаксивые и смущенные и веселые друзья. Играю и вдруг вижу: Арсенио Куэ, позабыв о своих печалях, пляшет со все еще ухмыляющейся Вивиан. Я не ожидал, что она так хорошо танцует и чувствует ритм, настоящая кубинка. Куэ же позволял ей себя вести, затягиваясь сигаретой «кингсайз» в черном металлическом мундштуке и не снимая черных очков, идя наперекор всем остальным, нагло, самодовольно, дерзко. Они проплыли рядом, и Вивиан улыбнулась мне:

— Мне нравится, как ты играешь, — сказала она, и это «ты» было как еще одна улыбка.

Они несколько раз появлялись у самого оркестра и в конце концов там и прибились. Куэ был совсем косой, теперь он снял очки, чтобы подмигнуть мне, улыбнулся и подмигнул обоими глазами сразу и, кажется, одними губами беззвучно прокричал Дает дает. Музыка, великолепное болеро, «Солги мне», смолкла. Вивиан пошла к столику, а Куэ замешкался рядом со мной и ясно сказал мне в ухо: Во дает, — и расхохотался и указал на Сильвестре, уснувшего за столом, утопающего всем своим плюгавым аккуратным тельцем в костюме из натурального шелка, видно, что дорогом, даже с такого расстояния, являвшего собой голубое пятно на белой скатерти. Потом Арсенио Куэ танцевал (одно слово, что танцевал) с Сибилой, тоже спотыкающейся, отчего казалось, что он держится получше, не так безнадежно, как с Вивиан. Барабаня, я заметил, что она (Вивиан) не сводит с меня глаз. Потом она поднялась. Потом пошла к эстраде и встала у оркестра.

— Я и не знала, что ты так хорошо играешь, — сказала она, когда мелодия кончилась.

— Ни хорошо, ни плохо, — ответил я. — Так, чтобы на жизнь хватало.

— Нет, ты очень хорошо играешь. Мне понравилось.

Она не уточнила, что именно ей понравилось: что я играю, что я играю хорошо или я сам, хорошо играющий Может, она блаженненькая до музыки? Или перфекционистка? Я что, послал какой-то знак, чем-то себя обнаружил?

— Нет, серьезно, — сказала она, — хотела бы я так играть.

— Тебе-то зачем.

Она мотнула головой. Блаженненькая? Скоро узнаю.

— Девочкам из яхт-клуба незачем играть на бонго.

— Я не девочка из яхт-клуба, — сказала она и ушла, и я так и не понял, где у нее болит. Просто стал играть дальше.

Я все играл и играл и увидел, как Арсенио Куэ подзывает официанта и просит счет, играл и играл, будит Сильвестре, и этот смуглячок-писака встает и идет вслед за Сибилой и Вивиан, которые под ручку направляются к выходу, я играл, а Куэ расплатился за всех, я играл, и подошел официант, и Куэ дал ему на чай, я играл, видимо, неплохо дал, судя по довольной роже официанта, я играл, пошел и догнал всех у дверей, и швейцар раздвинул портьеры, я играл, и они вышли через красно-зеленый, ярко освещенный игорный зал, и портьеры упали, скрыв их из виду, я играл. Даже не попрощались. Но мне было все равно, потому что я играл, продолжал играть и собирался играть еще очень долго.