Читать интересную книгу В чреве кита - Хавьер Серкас

— Знаешь, что я тебе скажу? — процедила она, намеренно растягивая слова, чтобы я успел прочувствовать их смысл.

Это был не вопрос, а утверждение, подкрепленное неистовой яростью, горящей в ее глазах.

— Пошел ты к черту, дерьмо!

Луиза встала и вышла из гостиной, не дав мне времени ответить. Я чуть было не собрался пойти за ней, но передумал. «Вот, докатились», — сказал я себе. Я попытался успокоиться. Налил еще чашку остывшего кофе, добавил туда коньяка, выпил ее, потом зажег сигарету. Почему-то я испытывал необыкновенное облегчение, пусть и был изрядно смущен: в голове не укладывалось, что это я наговорил Луизе столько гадостей. Однако, хотя упреки и казались мне справедливыми, я все же чувствовал, что вел себя с ней жестоко. И почему-то мне было страшно. Я поймал себя на том, что стараюсь изобрести мысленные оправдания. «Даже не знаю, как из всего этого выпутаться, — подумал я с тоскливой обреченностью, ощущая собственное бессилие, подобно человеку, который стремится выбраться из замкнутого круга, но вновь и вновь натыкается на непроницаемые стены. — Она всегда добивается того, что в конечном итоге я себя чувствую виноватым». Во мне все еще боролись злость и раскаяние, когда вернулась Луиза.

— Скажи мне одну вещь, Томас.

— Прости меня, Луиза, — прервал я ее, покорно сгибаясь под грузом вины. — Я не хотел этого сказать.

— Но ты это сказал.

Она продолжала стоять в дверях гостиной, слегка склонив голову набок и крепко вцепившись левой рукой в косяк. Ее правая рука безвольно повисла, словно Луиза не знала, что с ней делать. Помнится, в тот момент меня охватило ощущение, что суровый взгляд ее холодных прозрачных глаз впервые в жизни устремлен на меня. И еще я помню, что улыбка на ее губах казалась слишком тонкой, чтобы быть искренней.

— Скажи мне одну вещь, Томас, — повторила она. — Ты с кем-то познакомился?

Ее вопрос меня ошарашил.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, прекрасно зная, что она хочет сказать.

— Что ты познакомился с какой-то женщиной.

— С какой-то женщиной? С чего бы… С чего бы я стал знакомиться с женщиной? — выдавил я. — Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Имеет, — ответила она непреклонно. — Так скажи правду: познакомился или нет?

Теперь-то мне ясно, что самым разумным на тот момент было бы отрицать все, постараться утихомирить Луизу и отложить разговор на другой раз, чтобы все обсудить в более спокойной обстановке, без спешки. Однако тогда, то ли из-за стыда предать данное себе накануне слово быть честным, то ли потому, что я переоценил свою способность унять гнев Луизы, а может, и потому, что в глубине души мне было любопытно посмотреть ее реакцию на мое признание, но факт тот, что я решил сообщить ей правду.

Это явилось роковой ошибкой. Хотя здравый смысл и опыт свидетельствуют об обратном, но мужчинам свойственно поддаваться ложным иллюзиям, будто они досконально знают женщину, живущую рядом с ними. Однако при малейшей возможности она выведет вас из заблуждения. По меньшей мере, Луиза не упустила свой шанс. Я даже не успел еще осознать свой промах, как она доказала мне, что я знаю ее так же плохо, как и себя самого. На самом деле пять лет брака подготовили меня ко многому, но не к тому, что произошло. Едва я заговорил о Клаудии, как из уст Луизы извергся ядовитый поток змей и жаб. Я с честью выдержал этот натиск в надежде, что она угомонится, но в тот миг, когда мне показалось, будто ее репертуар проклятий, упреков и угроз иссяк, Луиза выскочила из гостиной, охваченная гневом и возмущением. Через какое-то время я забеспокоился, услышав вперемешку с обрывками ругани грохот дверей и шкафов, доносящийся с другого конца дома. Встав с дивана, я отправился на поиски Луизы. Я нашел ее в кабинете, где она в лихорадочной спешке запихивала книги и бумаги в чемодан с одеждой. Стараясь, чтобы в моем голосе прозвучало удивление, которого я не испытывал, я задал вопрос:

— Что ты делаешь?

— Ты совсем идиот или как? Сам не видишь?

— Куда ты собралась?

— Я ухожу.

Я использовал все возможные доводы: много раз просил прощения, говорил о том, что история с Клаудией ничего для меня не значит, взывал к годам, прожитым вместе, к будущему ребенку, умолял, чтобы она остыла и не уходила вот так, не подумав. Это было все равно что биться башкой об стенку. Самое удивительное, однако, то, что, пока я метался между ее кабинетом и столовой, между кухней и гардеробной, пока я курил, пил коньяк и ломал себе голову в поисках еще каких-нибудь невероятных способов унять ее злость, в моем мозгу время от времени змейкой проскальзывало крамольное ощущение, словно некая часть меня самого, одновременно близкая и чужая, исподволь намекала, что в глубине души я добился того, чего хотел. «Рано или поздно она перестанет беситься, — подумал я в какой-то миг. — А пока мне ничто не помешает встречаться с Клаудией». Едва лишь эта мысль оформилась, как я вновь принялся умолять Луизу не уходить.

— Все кончено, Томас, — произнесла она усталым голосом. Но взгляд ее не был усталым, в нем полыхал все тот же непримиримый гнев. — И мы оба это знаем.

Вскоре она ушла.

Часть вторая

В чреве кита

1

В понедельник утром я проснулся от мучительной тревоги. Привстав в постели, я взглянул на часы: половина восьмого. Помнится, мне показалось невероятным, что я проспал почти девять часов. Видимо, из-за простуды, наложившейся на перипетии вчерашнего дня, плохую ночь и похмелье от коньяка, у меня онемело все тело, а я инстинктивно решил, что причиной тому бессонница. Чувствовал я себя отвратительно: веки налились свинцом, боль пронзала виски, ныли мускулы и было трудно дышать.

Я уже смирился с тем, что больше заснуть не удастся, когда зазвонил телефон. В несколько прыжков я оказался в гостиной и, прежде чем ответить, успел подумать: «Я все еще сплю». Задыхаясь, я произнес:

— Алло.

— Томас?

Голос мне показался знакомым.

— Ах, это ты, Клаудия! — воскликнул я, чувствуя, как бешено бьется сердце. — Я звонил тебе все выходные. Ты как?

Воцарилось молчание, и я подумал, что нас разъединили.

— Ты меня слышишь, Клаудия?

— Ну конечно же, слышу, — ответил голос, который я уже при всем желании не мог спутать с голосом Клаудии. — Но это никакая не Клаудия. Это Алисия.

Алисия работала секретарем кафедры филологии. Ей было тридцать четыре года. Ее четко очерченное прямоугольное лицо украшали большие зеленые глаза, пухлые губы и идеально ровные белоснежные зубы. Добавим к этому черные шелковистые волосы, по-мужски сильные кисти рук, пышный бюст, бедра молодой кобылицы и длинные полные ноги с изящными, как у балерины, узкими лодыжками. В профиль она напоминала хищную птицу. Алисия была властной, ответственной, любопытной и, как все эмоциональные натуры, нетерпимой к людям. Она обладала свойственным лишь немногим женщинам безошибочным чутьем и инстинктивным умением ориентироваться в жизни, а также бойким и ясным, хоть и не слишком изощренным умом, который — как она сама не раз произносила с вызовом, смягченным иронией, — она вынуждена была попусту растрачивать на бюрократическую чепуху, связанную с ее должностью. Она была второй раз замужем. Ее муж, Моррис Бразертон, огромный негр из США, играл форвардом в каталонской баскетбольной команде. С первого же года супружества Морриса и Алисию объединяла безрассудная страсть, не позволявшая им существовать под одной крышей дольше полугода. К концу этого срока они расходились под взаимные оскорбления, угрозы, ураганные скандалы и рукоприкладство, что, несмотря на весь яростный накал, не мешало им неизменно воссоединяться через очередные полгода по причине неодолимого взаимного влечения. Такие супружеские передряги могли бы лишить душевного равновесия кого угодно, но были не способны оставить сколь-нибудь заметный след в характере Алисии, обладавшем прочностью цемента. Даже ее самоотверженное усердие в работе не страдало во время коротких семейных ссор, и даже более того — во время долгих периодов одинокой жизни. Потому что именно тогда Алисия — ее отношение к работе лишь внешне казалось порой безалаберным, а на самом деле отличалось исключительной ответственностью — с еще большим пылом отдавалась факультетским делам. Лучшим доказательством явился тот факт, что за время, прошедшее с далекого дня, когда комиссия в составе Игнасио Арисеса и Марсело Куартеро (благоразумные люди, прекрасно разбирающиеся в кадрах, особенно в тех кадрах, которыми единодушно восхищаются все коллеги) предоставила Алисии пост секретаря, даже не пригласив к участию в конкурсе других кандидатов, — так вот, с того дня на кафедре почти не осталось преподавателей, не прошедших через постель этой периодически одинокой дамочки. Правда, иногда из этой постели приходилось спасаться паническим бегством, если раздавался голос, позволявший заподозрить недвусмысленные симптомы скорого возвращения Морриса. После своего первого неожиданного появления он получил кличку Внезапный Игрок. Однако, насколько мне известно, по меньшей мере двум преподавателям кафедры удалось остаться в стороне от стрессов, вызванных столь популярными ласками Алисии и ее неистовым браком. Один из них, Энрике Льоренс, тайный гомосексуалист и именитый фонетист, в то время заведовал нашей кафедрой и входил в состав апелляционной комиссии факультета (с крысиной ухмылкой он называл ее «фелляционной комиссией»). Другим был я сам. Не стану сейчас обсуждать причины, столько лет побуждавшие меня придерживаться подобной нетривиальной линии поведения. Некоторые однозначно приписывали этот факт моим сексуальным наклонностям, сходным с пристрастиями Льоренса, другие же — их было немного — старались унизить меня, объясняя данную аномалию моей особой щепетильностью. И вообще, мне не кажется, что сейчас самый подходящий момент заводить разговор о мотивах моей затянувшейся супружеской верности Луизе. Полагаю, что я был верен, пока был верен, лишь по причине лени, трусости и порой из-за чрезмерно развитого воображения. Единственно могу сказать, что бьющая через край бурная женственность Алисии, возносившая моих коллег к вершинам блаженства (что подтверждалось единодушными комментариями и составляло предмет их мужской гордости), на меня же, напротив, оказывала парализующее действие. В еще большее оцепенение меня повергали ее намеки. Поначалу туманные и двусмысленные, вскоре они превратились из-за моего испуганного нежелания поддерживать игру — или, быть может, в силу врожденного инстинкта, заставляющего нас особенно сильно желать то, что нам никак не дается, — в откровенно непристойные. Тем не менее, вопреки возможным предположениям, Алисия на посту секретаря не только не была источником внутренних склок и интриг, а в течение многих лет являлась гарантом стабильности факультетской жизни. В долгие месяцы одиночества — следствие очередной разборки с Моррисом — беспристрастная ненасытность Алисии создавала в мужской части коллектива, самой многочисленной и влиятельной, атмосферу некой братской дружбы, разом заставлявшей забыть о злобе, огорчениях, соперничестве и зависти, которые в прочее время учебного года, как это случается на любом факультете любого университета мира, отравляли существование преподавателей и заставляли их употреблять лучшие из своих ограниченных способностей на то, чтобы сделать невыносимой жизнь коллеги и помешать тому испортить жизнь себе. Игнасио Арисес лучше всех сформулировал причину этого удивительного согласия, периодически царящего на кафедре. «То, что все мы спим с одной женщиной, очень объединяет, ребята, правда?» — говаривал он с грустным удовлетворением, когда выбор Алисии падал на него. У нее, разумеется, имелись недоброжелатели, но они, как правило, помалкивали, поскольку Алисия была им полезна. По их словам, щедрость Алисии отнюдь не являлась бескорыстной, и в конце концов облагодетельствованным приходилось дорого расплачиваться за любовные утехи. Этот упрек был не только несправедлив, но и крайне глуп. Дело даже не в том, что любая щедрость по определению корыстна, но и в том, что благодаря присутствию Алисии кафедра получала еще одну практическую выгоду. Именно ее разумный эгоизм, помноженный на изощренность впустую растрачиваемого ума, неистовое жизнелюбие и, в первую очередь, на неприкрытое удовольствие, получаемое от сознания своей власти, — все это вкупе привело к тому, что через два года после избрания Алисии на пост секретаря в ее руках сосредоточилось — при ленивом или бессильном попустительстве одних и радостном одобрении других, с удовольствием и облегчением скинувших с себя неблагодарные хлопоты академического администрирования, — все руководство кафедрой. С той поры она и распоряжалась тайными пружинами власти, при молчаливом согласии очередного декана, и делала это столь же естественно, сколь и решительно, в железно-непререкаемой манере, однако не исключавшей ласковое обращение с женщинами и требовательный авторитаризм по отношению к мужчинам, подобно матери, вступившей в кровосмесительную связь. Впрочем, все, прошедшие через ее постель, относились к ней с неизменным почтением.