(фирмы «Момм», Реймс, Франция).
Потом, едва ворочая языком, я заметил:
— Апрель — самый ужасный месяц.
— Сейчас май, — поправила Джейн.
— А он вдвойне ужаснее. У меня такое странное чувство, словно с планеты Венера прилетели споры какого-то болезнетворного грибка и временно поселились у меня в мозгу. Все какое-то мутное и расплывчатое, и я плохо слышу.
— Похоже, ты все еще пьян, — фыркнула Джейн, надевая розовый пеньюар, который купила на распродаже, чтобы соблазнительно выглядеть за утренним кофе.
Натянув лишь короткие шорты, я встал в позу Атласа перед большим зеркалом в ванной комнате, отобразившим меня в полный рост.
— Как ты думаешь, смог бы я танцевать в балете?
— Дорогой, ты просто сводишь меня с ума, — вздохнула она.
— Может, вымыть тебе рот с мылом?
— Мне очень жаль, но больше этого не повторится.
— Даже в одну из сред?
— Это ужасный день, когда мне дважды танцевать в «Затмении».
На этом игры кончились. Если вам придется иметь дело с балериной, советую заранее смириться с тем, что на первом месте всегда будет Танец. Причем не только в ее жизни (что, в общем-то, правильно), но и в вашей (что совершенно неверно, если вы не танцуете в балете или не кормитесь на нем, подобно мне). Спустя некоторое время вы постепенно забудете про весь остальной мир с его республиканцами и демократами, коммунистами и капиталистами, Хемингуэем, герцогом и герцогиней Виндзорскими и Лео дю Роше. Думаю, это своеобразный способ бегства от окружающего мира, подобно монастырю или колонии нудистов.
Жизнь людей балета заполнена постоянным появлением и исчезновением друзей и почитателей, охотников за автографами и любовников, и никогда нельзя сказать, кто появится за кулисами, страстно преследуя одну из девушек или юношей. Поверьте, я был страшно удивлен, увидев весьма респектабельных джентльменов, неожиданно испытавших буквально сократовскую страсть к одному из наших молодых танцовщиков. Если бы я решил заняться шантажом, в моем распоряжении могло оказаться несколько весьма симпатичных помощников!
В покое нас не оставляли: непрерывно звонил телефон. Это были друзья и родственники новой звезды, так что я покинул ее, оставив наслаждаться всеобщим восхищением.
День снова оказался очень жарким, ветра не было, стоял полный штиль, на ослепительно синем небе — ни облачка. Я зашагал в театр, стараясь держаться в тени зданий и наслаждаясь случайными порывами ледяного воздуха из открытых дверей ресторанов и баров.
Отзывы в газетах были самые благоприятные. Мы по-прежнему держались на первых страницах или где-то поблизости, а в «Глоуб» появилась большая статья, посвященная Элле Саттон, в которой намекали, что арест преступника будет произведен в ближайшее время и что убийца — ее муж. Естественно, все было сказано достаточно тонко, чтобы избежать обвинений в клевете, но становилось совершенно ясно, что его считают виновным. Причем так считали все, за исключением «Миррор», которая называла все это коммунистическим заговором.
Статья в «Глоуб» потянула на шесть колонок, с фотографиями из всех периодов жизни Эллы. Из статьи следовало, что ее жизнь и карьера были куда более разнообразны, чем я предполагал. Танцовщики все такие лгуны (правда, видит Бог, агенты по связи с прессой им не уступают), что в результате факты из жизни звезд оказываются так искажены и запутаны, что разобраться в них может только настоящий детектив или хороший репортер, имеющий доступ к такому первоклассному хранилищу информации, как «Глоуб».
В театре никого не оказалось, если не считать секретарши, очередного мешка с почтой и такого множества сообщений с пометкой «срочно», что я не стал утруждать себя и заглядывать хотя бы в одно из них. Вместо этого я просто расслабился и прочел статью о подлинной жизни Эллы Саттон. При этом с удивлением отметил, что ей было уже тридцать три, когда она так внезапно пересекла сверкающую реку забвения, что двадцать лет она выступала как профессиональная танцовщица в кафешантанах, второсортных мюзиклах и, наконец, в знаменитой, но недолго продержавшейся «Норт америкен балет компани», которая в тридцатые годы находилась на крайне левых позициях. В газете была ее фотография того периода, где она представала в виде русской крестьянки, устремившей взор на север к звездам. Приехав в Штаты, она какое-то время выступала в ночных клубах, а перед самой войной сменила фамилию Демидова на Саттон и стала прима-балериной. Но ей так и не удалось стать assoluta.[2]
Статья была отлично написана, и я взял на заметку позвонить в «Глоуб» выяснить, кто ее написал. По собственному опыту я знал, что подпись Милтона Хеддока ничего не значит.
Следующие несколько часов я был занят делами… как балета, так и своими собственными. Мисс Флин заметила, что мое присутствие в офисе могло бы произвести положительное впечатление на клиентов. Я обещал заскочить позднее. Но только я закончил двадцатый телефонный разговор и подготовил одиннадцатый бюллетень для ненасытной прессы, позвонил мистер Уошберн и сообщил, что расследование прошло спокойно и что мне следует прибыть в похоронное бюро на Лексингтон-авеню, где Элла Саттон распрощается с Нью-Йорком.
Когда я появился, там уже собрались все главные действующие лица, включая фотографов. Игланова была в том же черном платье с кружевами и белой шляпе с перьями, что и накануне, и выглядела холодной и невозмутимой, как ледяная скульптура. Луи сдался и надел синий костюм с белой рубашкой, но без галстука. Алеша, Джед Уилбур и мистер Уошберн смотрелись в высшей степени пристойно. Майлс выглядел ужасно, его красные глаза словно песком натерли, лицо покрывали какие-то странные пятна. Руки его тряслись, и раз-другой в ходе церемонии мне показалось, что он вот-вот лишится чувств.
С ним творилось что-то непонятное. Казалось, временами он забывал, где находится, и несколько раз широко зевал. Один из фотографов, более шустрый и менее почтительный, чем сотоварищи, успел щелкнуть Майлса как раз на таком зевке, сумев сделать снимок недели. На следующий день газеты дружно комментировали его следующим образом: муж убитой звезды смеется во время панихиды. Нет нужды говорить, что все, связанное со смертью Эллы Саттон, преподносилось с самым дурным вкусом, и в результате у нас выдался самый успешный сезон в истории труппы.
Церемония была короткой и скупой, но профессиональной. Когда все было кончено, гроб и не меньше тонны цветов вынесли четверо весьма квалифицированно выглядящих молодых громил в плохо сидящих сюртуках с закругленными фалдами, и началось длинное путешествие в сторону Вудлоуна. Участники процессии разместились в трех лимузинах. Если у Эллы и была семья или родственники, они не появились, и на тот свет ее провожали не слишком опечаленный муж и коллеги по профессии.
Должен признать,